Ассимилировавшийся горец, любящий безделье

Роман Гургенович, вы на пороге создания новой картины, идею которой давно вынашивали. Как вы смогли реализовать свою задумку?

— Значит, повезло. Я вообще везунчик. Не буду сам себя характеризовать — талантлив я или нет, но талант — это еще и удача. В 1990 году, будучи в Париже, я прочел книгу Дмитрия Савицкого «С любовью ниоткуда». В нее входил и роман «Вальс для К.» Я захотел сделать фильм, но оказалось, что технически это невозможно, и я отбросил идею «в закрома». Вспомнив о романе, я обратился к российским продюсерам и на их деньги хотел снимать в Украине. Я всегда очень хвастаюсь тем, что за 17—18 лет фактически ни разу не просил финансирования у украинской стороны. Однако в этот раз отечественный продюсер Олег Кохан таки уговорил меня. Хотя есть претензии, что, мол, Балаян все время снимает русские фильмы. Ребята, я их снимал на деньги российского госкино.

В вашем фильме полет для героя — форма самообретения. Кино для вас основное в жизни?

— Нет, с 79-го года кино для меня не является основным. Так получилось, что в то время на меня нашло «ясновидение» (назовем это так), и я вдруг понял, что тем режиссером, которым сам себя представляю, — не стану. Это было плохо для меня лично и для моего творческого «эго» (хотя после этого я и снял фильм «Полеты во сне и наяву»), но по жизни я стал добрее, мудрее, сострадательнее. Я нашел свою нишу, понял, что выше не прыгну, и особо не выпендривался. Это был творческий кризис. Но как ни странно, хотя для кинобиографии это и не очень хорошо, в жизни я стал человечнее.

Чем же тогда наполнены ваши дни, досуг?

— Ничем, абсолютным бездельем. И я этим горжусь. Я мечтаю построить дачу. Кто-то интересуется, сколько комнат, какого размера… да я об этом не думаю. Я думаю о том, как буду сидеть во дворе в кресле-качалке и ничего не делать. Созерцать природу.

Сейчас для многих режиссеров самая большая проблема — шаблонные сценарии и необходимость поиска оригинальной истории. Вам это знакомо?

— Я мало фильмов смотрю, но, тем не менее, отмечу, что американцы в основном экранизируют книги, хотя далеко отходят от сюжета. Потому что сценарист — это профессия, а писатель — это призвание. И это разные вещи. Писать сценарии можно научить, писать великую прозу — вряд ли. Поэтому вопрос здесь в другом. В украинском кинематографе некоторые люди обижаются, когда я говорю, что у нас есть лишь 2—3 сценариста. Но для рынка, для того чтобы начать большой кинопроцесс, этого мало. Я в свое время предложил объявить конкурс, найти способных, талантливых людей и отправить их в Москву на высшие сценарные курсы. Мне сказали: «А почему не в Америку?». В итоге ни в США, ни в Москву никто не поехал, потому что есть некое неправильное понятие самодостаточности. А в Америке сценарная школа — дай Бог. Но мы только говорим и ничего не делаем. Многие режиссеры, включая меня, сами пишут сценарии. И редко режиссер может написать занимательный сценарий, в смысле смотрибельный. Эти сценарии, скорее, ближе к так называемому авторскому кино — задумчивому, вязкому, не имеющему коммерческого успеха. А я думаю, что любой кинематограф должен «выдавать» авторских и дебютных лент столько, сколько сможет, а также много коммерческих фильмов. Поскольку кино — это искусство и бизнес одновременно. Кино в Украине снимают, а вот кинопроцесса, кинопроизводства здесь нет.

Поразительно, что сейчас в Украине не снимают комедий и детских фильмов. Мы не любим детей или нам не до смеха?

— А что, разве не ясно, что в Украине пока это никого не интересует?! Наши предприниматели или отката в этом бизнесе не видят, или нет примера.… Вот «Ночной» или «Дневной дозор» — прецедент для российских инвесторов. Они рассуждают так: можно вложить деньги, говорят, ребята потратили $12 млн., а заработали 26. То есть там заработала кинопромышленность. Можно снять просто хороший фильм и немедленно оказаться на олимпе — в Венеции или в Каннах — не по той причине, что это лучший фильм в мире, а потому, что мы уже не СССР. Раньше в Союзе был большой выбор — послать московского режиссера или провинциального, а сейчас от каждой страны один фильм сняли — один и посылаем. В Украине говорят все время о фильмах — это неправильно. Нужно говорить о кинопромышленности. А то, что какой-то режиссер не снимает, это вопрос судьбы этого режиссера.

Вы родом из «горячей точки» — села Нэркин Оратаг (Нагорный Карабах). Легко ли было вам, армянину, жить на азербайджанской территории? Что вас вынудило уехать?

— В то время, когда я там жил, собственно конфликта не было. Он был как заноза, вогнанная внутрь, но внешнего проявления не существовало. Да, Карабах армяне считают своей территорией, но лично я давления в отношении того, что он на территории советского Азербайджана, не ощущал. У меня остались там родственники — дети и жена моего покойного брата, могила моих родителей. Я бываю там раз в год. А проблема отъезда оттуда… Карабахцы, поскольку это не столица государства, как ни странно, наоборот рады, что дети уезжают, например, учиться. Обычно тревожатся живущие в столицах, где все есть, а ребенок взял и уехал куда-то. Как мой сын, например, уехал и 13 лет прожил во Франции. Я его ох как не хотел отпускать, хотя сам его туда и отправил. Но разве в Карабахе я мог стать кинорежиссером или филологом? Там родители сами подталкивают к тому, чтобы развиться и иметь другой масштаб самореализации. А в столицах, наоборот, мешают и всячески привязывают к себе.

Чем ваш сын занимался во Франции?

— Мой сын — филолог, он знает несколько иностранных языков. И от Украины во Франции занимался проблемами страхования. Сейчас он живет здесь и помогает мне. Он вернулся, но дело его осталось там (смеется).

Я знаю, что внук — ваш тезка, тоже Роман Балаян. Вы какой дед?

— Я — никакой. Хоть я и стар, но не настолько, чтобы превратиться в дедушку. Помню, как Кахи Хавсадзе, замечательный артист, исполнитель роли Абдуллы в «Белом солнце пустыни», в телепередаче бросался на ковер к своим внукам и катался с ними по полу. Я суше… Или для меня рано, или я плохой дедушка. Естественно, я люблю своего внука, он у меня очень серьезный. Ему скоро будет 8 лет, и на день рождения он ждет хорошие подарки, и сам их заказывает.

Ваша жена больше бабушка, чем вы дедушка?

— Да, Наташа более ласковая. Ну этого «сю-сю» у меня вообще нет. Такое впечатление, что я суховат. Но это внешне, а так ради детей (у меня их двое — сын Сурен и дочь Карина) я готов на все — часть жизни могу отдать. Я мало их воспитывал, этим занималась моя жена. Прожил я достаточно достойную жизнь — не успел ни «скурвиться», ни в партию вступить, ни выйти из нее, ни перейти какую-то черту — и хотел бы, чтобы часть этой моей жизни для них была примером. Дочь моя сейчас занимается бизнесом — по образованию она филолог, но закончила еще и коммерческий институт. Сейчас у нее своя контора. По крайней мере, денег у меня не просит (смеется). Собственно, благодаря моим друзьям и сын поехал в Париж. Первый толчок идет, конечно, от меня, дальше дети уже сами.

Живя в Киеве 45 лет, можете сказать, что вы успешно ассимилировались и от восточного мужчины у вас остались лишь внешность и фамилия?

— У кавказцев эмоции опережают сознание. Как Отелло — задушил, а потом покаялся. Это вряд ли исчезло. Момент взрыва эмоций возможен в любую минуту. А отношение к жизни, мировоззрение, мироощущение — конечно, изменились. Вообще, моя нация во всем мире хорошо интегрируется, не теряя, а приобретая что-то новое. Так, во Франции живут эмигранты первой и второй волны. Они мне рассказывали, что к армянам французы относятся лучше, чем, например, к русским эмигрантам. И даже был пример — мой сын пытался устроиться на работу. Когда он говорил, что из России, попытки были безуспешны. Вдруг кто-то ему посоветовал сказать, что он армянин. И ему тут же назначили встречу. Все армяне хорошо интегрируются, я не имею в виду торгашей, хозяев бизнеса, а говорю о творческих людях. Мы «проникаем» в другую ментальность, не теряя своей.

Вы начинали свой творческий путь в период расцвета киностудии Довженко. О ком вы до сих пор храните теплые воспоминания?

— Ну, во-первых, мне очень дорога территория. Я мог свой офис разместить и в другом районе города, но очень люблю это место. Я его называю «моя детская лужайка». Некоторые обижаются, говорят, что это не детская лужайка, а наш Эрмитаж. Ну, кому как. И все, что происходило на этой студии, мне родное, как еще не отрезанная пуповина. Я защищаю студию, иногда не по назначению, а по инерции… Если брать тех, кто ушел, ближе всех в этой студии мне были Параджанов, Иван Миколайчук, Костя Ершов.

Кого вы считаете своими учителями в кино?

— Меня некоторые считают (и это было бы слишком хорошо) учеником Параджанова. Хотя мне преподавал Тимофей Васильевич Левчук. Однако я был плохим студентом — мало ходил на лекции и мало слушал. Ни в Ереване, где проучился 2 года, ни в Киеве не получал стипендию, потому что у меня было много пропусков, и я сидел на шее родителей. Вот такое вальяжное отношение к учебе. Параджанов был учителем (в смысле гуру) и личностью настолько сильной и давящей, что выскочить из-под его влияния удалось немногим. Я выскочил одним из первых. Помог мой характер. А до того он говорил «дерьмо», и я говорил. Когда его в 73-м году посадили, мне было 32 года, но благодаря знакомству с Параджановым у меня было много интересных встреч: я узнал Ивана Дзюбу, познакомился с Иваном Миколайчуком, с Виктором Некрасовым, который написал «В окопах Сталинграда».

А у вас есть свои ученики?

— Да, есть. Маслобойщиков, к примеру. Я два года преподавал на высших режиссерских курсах в Москве: меня уболтали. Я согласился, только предупредил, что ходить туда не буду. Маслобойщиков подтвердит: я студентам говорил, чтобы они приходили ко мне или в рестораны, или на съемки — я в это время снимал «Леди Макбет». Я даже зарплату (хоть и большая была) не забирал, ее получал второй мой ученик из Армении. Иногда я его спрашивал: «Ты получил?». Он отвечал: «Да, но уже потратил». Он нормальный человек, армянин, я ему всегда деньги давал. Для нас это ничего не значит. Было бы у него, он бы мне давал… Когда провел первый мастер-класс для всех курсов, многие ребята захотели перейти ко мне — Шура Атанесян, который «24 часа» снял, и еще студенты-казахи. Но я на это не пошел, во-первых, я и от своих троих не знал куда деваться. Во-вторых, потому, что они уходили от моих коллег. Зачем мне это? Мне стезя преподавателя неинтересна. Я могу мозги набекрень поставить, разрушить все, что они знают. Это тоже хорошо, но если это делать каждый день — плохо.

Существуют ли какие-то секреты ваших взаимоотношений с актерами? Или вы относитесь к ним, как Станиславский: «Актеры — дети, только сукины»?

— Для народа, для зрителя главное — актеры, это естественно. А режиссеры — это люди, которые чаще всего пользуются актерами. Актеры в нашей жизни вторичны, не в худшем смысле этого слова. Что касается моей работы с артистами — это 50% лечебного гипноза. Поскольку мы, режиссеры, большие эгоисты, давим на них и хотим, чтобы было по-нашему. И важно, чтобы артист не чувствовал этого давления и думал, что это он сам все сделал. Если ты умеешь подобного добиться, значит, тебя артисты любят, им нравится у тебя сниматься.

Вы достаточно закрытый человек для журналистов, но признайтесь, какое у вас хобби?

— Я люблю безделье, люблю свои компании, своих друзей. Мы, кавказцы, отличаемся тем, что у нас кутежи, а не пьянки. И если мы кутим и нам интересно, то можем и три дня кутить без просыпу. Мы не пьянеем, потому что сколько пьем — столько и едим. Но для нас главное — не сколько выпить, а как интересно провести время. Поэтому во время кутежей, дружеских посиделок можно ничего не говорить, ничего не делать, ты в своей воде. Это твое утробное, хлорофилловое пространство.

Беседовала
Олеся Головко
«Киевский телеграф»