А Гоголь? — недоуменно спросите вы меня. Не зря же мы торжественно и долго отмечаем его юбилей? Зачем же его будил Пушкин? Увы, пик Гоголя не достиг ожидаемой высоты, оборвал свой рост и перешел в плато банальных нравоучений, ставшее, впрочем, фундаментом золотого века больших писателей и имперской идеологии. Разумеется, не он заразил россиян их болезненным чувством величия: "великий народ", "великая страна", "великая литература" и т. д. Но, кажется, именно он первым и громко заговорил об этом: об особом величии русского народа, о необыкновенной широте его души.
О превосходстве над всеми иными народами, что не только дает ему право, но и возлагает на него прямую обязанность править миром. Божьим предначертанием. Через 100 лет подобную идею доведет до логического конца Гитлер и всем крепко перепадет, но он был плохим писателем, и его юбилей мало кто отмечает…
Величие — это хорошо! Pax Romana, Третий Рим, Deutschland uber alles, American dream, Москва для москвичей. Но если только и говорят, что о величии страны и народа, стоит принюхаться. Обязательно запахнет казармой и портянками! Человек — да, он, может быть, велик, как бы ни смеялся Лукулл над Помпеем Магном, но великие люди обычно обходятся дорого своему народу. И все же нынешняя ситуация, когда их нет и даже нет в них необходимости, когда народ прекрасно без них обходится, но только и думает, что о своем величии, симптоматична.
Кстати, как объективно оценить величие державы? За инструментом анализа снова обратимся к Венечке Ерофееву. Авианосцы — вот индикатор! Они оставили глубокий след в истории литературы, ошвартовавшись у перрона станции Петушки. Если они у вас есть — нет вопросов. Если нет, то и вопросов нет. И лишь одна страна сумела ответить на вопрос о величии, не решая его. Авианосцы у нее как будто были. А с другой стороны — их как бы и не было. Умом эту страну не понять, а другим местом поворачиваться к ней не стоит. Она столь загадочна и так давно, что ее загадка уже никому не интересна, и хотя Ерофеев решил ее, он спрятал решение ввиду его тривиальной постыдности. Отсюда и загадки сфинкса.
Связаны, связаны авианосцы с литературой! Исторически. Раньше индикаторами величия страны были большая армия и литература. Или большой линейный флот и литература. Или все три компонента вместе. Но без литературы не обойтись. Можно считать это сочетание аксиомой теории строительства империй. Флоты и армии создавали державы, а литература пыталась осмыслить и освоить достигнутое, оправдать экспансию, подвести под нее идеологическую базу. Большая литература — непременный спутник империи, одна из ее опор, вид оружия. Да, да! Это оружие интеллектуального обаяния. На голой силе долго не продержишься, штыки — опасный фундамент, хотя и вносят в жизнь принцепсов определенную остроту. Но в русском случае обаяния не хватило — литература просто не успевала, серая пехотная скотинка шагала быстрее.
Насколько прекрасен и живописен Пушкин в своих стихах, свободен в мыслях и способах их выражения, сух и современен в своей тацитовой прозе — настолько же он отстал от времени. Он велик, он гениален, он солнце русской словесности, но он опоздал в главном — в трансляции западной культуры. Пушкин появился, когда империя уже закостеневала в броне идеологии и теряла восприимчивость. Его предшественники и современники с задачей вообще не справились, но о них неспециалисту судить трудно: Александр Сергеевич затмил их и задвинул далеко на обочину даже не литературы, а ее истории, превратив Тредиаковских и Сумароковых, Ломоносовых и Державиных в ископаемых мамонтов. Те — как живые в мерзлоте языка! У них в пасти зеленеют свежие, непрожеванные глаголы, но читать их — после Пушкина — трудно. Это уже литературная палеонтология.
Да, литература в России появилась вослед империи, но долго оставалась провинциальной, не имела тем, грунта, не имела главного — развитого языка. "Гром победы раздавайся, веселися, храбрый росс!" — это еще не совсем то, что требуется для державного шарма. В этом смысле опыты Пушкина и Лермонтова — лишь наброски в эскизах империи.
И так было, пока не явился Гоголь. Загадочная фигура этот Николай Васильевич, не зря его могильным камнем впоследствии укрылся Булгаков. Если отбросить малороссийскую романтику, то мы увидим первого настоящего профессионала литературы. Им стал не практичный Пушкин, а мистический Гоголь! Но ее — романтику — ни в коем случае нельзя было отбрасывать, как это сделал Гоголь на склоне своих быстрых лет, бездарно обрусев. Увы, погнавшись за признанием, за скорым успехом, он потерял главное. Он продал свое первородство за чечевичную похлебку…
А как все начиналось! Гоголь дал русскому языку цвет, вкус, рельефность, яркость. Он дал ему краски, их тона и оттенки. Он — до Толстого и Мелвилла — написал первый роман-эпопею! Плохой, но грандиозный. А хотел — поэму. Он стал предтечей импрессионизма, экспрессионизма и даже сюрреализма, но…
Но империя, давшая ему голос, сдавила затем горло и перекрыла кислород. Гоголь сам испугался своей мощи, ушел в морализаторство, в описание маленького человека, в серую русскую шинель. Он утратил свой дар и сам это сознавал. Пресловутая шинель погубила не только Гоголя. Редкий писатель впоследствии мог вырваться из этой страшной шинели! Некоторые приспособились красть мелочь по ее карманам, других покорил практичный, неброский цвет, многие так и задохнулись в ней, но и те, которым удавалось вырваться, уходили недалеко.
Кроме Вени Ерофеева, шагнувшего так решительно. Он прорвал истлевшее ветхое сукно — и тут же уперся в предел, иже не прейдеши! Ему довелось завершить великую русскую литературу. После него на русском языке не появилось ничего стоящего: вспомните все написанное за последние сорок лет и задумайтесь об этом…
Конечно, литература умерла гораздо раньше. Она рождается с некоторым лагом, люфтом после становления империи, но и умирает раньше. Как та канарейка в шахтах: была такая служба у бедных птичек — предупреждать о нехватке кислорода. Хотя большинству кажется, что вот он, расцвет! Нет, это не расцвет, это свечение гнилушек на мертвом стволе.
Таков результат анализа. Скажете, пьянь болотная — твой Веня? Но чем нормальнее автор, тем он скучнее. К примеру, прекрасный пол куда более сбалансирован, чем сильная половина, что и понятно — на нем лежит большая часть ответственности за продолжение нашего рода. Но именно поэтому дам-классиков литературы мало, хотя сейчас дамы пишут много. Впрочем, сейчас все пишут. Ведь уже не приходится, как бедной Софье Андреевне, по семь раз переписывать рукописи плодовитого мужа — толстые тома "Войны и мира". Компьютеры упростили технологию писательского творчества до предела, и книги издаются уже через неделю после написания. Полки магазинов ломятся от них, но читать — нечего! В самом деле, не Акунина же, и не Дэна Брауна…
В книжном магазине чувствуешь себя как в общественном туалете: мальчики — направо, девочки — налево. Справа — справочники о войнах, начиная с палеолита, и гектары фэнтези. Слева — тонны дамской литературы, такой же сливочно-розовой и стерильной, как и ее авторши. Но не только это напоминает туалет. Качество, господа, качество! Нет уж, пусть Веня пьет все что угодно, пусть закапывает и выкапывает кабель, пусть каждую пятницу пытается добраться до Петушков, но напишет хоть одну короткую поэму за свою краткую жизнь — и этого достаточно, это уже памятник. Не тот, что поставили ему на Курском вокзале, — Венечка странно и жалко смотрится в бронзе, — а истинный, нерукотворный, памятник Горация, Державина, Пушкина!
Настоящая поэма должна сочетать в себе и поэтическую лиричность, и эпический взгляд с высоты, и безупречную точность в деталях — наряду с безудержной фантазией. Величие замысла должно воплощаться кратко, емко и метафорично, и доля гениальности будет как раз к месту! Ни "Слово", ни "Москва-Петушки" не кажутся короткими, хотя страниц в них немного. Ранние вещи Гоголя приближались к этому уровню. Что же касается русской литературы вообще…
После Ерофеева ее течение непосредственно в России прекратилось. От Булгакова до Венечки ее не было вообще, был соцреализм и все эти Шолоховы, Фадеевы, Симоновы — не пики, а зияющие провалы на графике, дающие линию, идущую далеко ниже нуля, то есть великого народного молчания. Платонов? Он в график не укладывается, уходит в сторону, в свой совершенно необычный мир, для него нужна еще одна координата.
Литература продолжалась среди беженцев из России, среди эмигрантов, и там ее история длилась несколько дольше. Возьмите Вадимова, Войновича, Суворова. Последнего стоит выделить особо, и не только из-за его великолепного языка. Он, как и Ерофеев, дал нам метод анализа, архимедов рычаг, которым можно перевернуть фальшивую русскую историю. А его беспощадные и щемяще-лиричные "Контроль" и "Выбор" — новое слово именно в художественной литературе: "Был дивный весенний расстрел…".
Н-да! Но ведь и Ерофеев, как когда-то Гоголь, как Булгаков, как все чего-то стоящие русские писатели, был внутренним эмигрантом, конформистам в России не о чем писать…
И еще. Рассуждая о величии литературы, полезно иметь его метр. За полтора века до "Слова" безымянная сей сёнагон (камеристка) японской императрицы писала свои записки таким отточенным, ярким, образным, изысканным языком, что ее уровня русские писатели достигли (если достигли) лишь в XIX веке! При этом камеристка была дочерью хорошего писателя и правнучкой великого поэта, а сама японская культура — дальней периферией культуры китайской, где еще пятью веками раньше ежегодно издавались десятки, если не сотни романов! Так что величие русской литературы весьма относительно.
Увы, кажется, упадок касается не только ее. Похоже на то, что художественная литература вообще при смерти. Плохо ли это? Не знаю. Научная фантастика вот тоже умерла, и рок-н-ролл. Мы выросли на всем этом и недоуменно глядим на молодежь с мобильниками — так жить нельзя! Почему нельзя? Можно! Все можно. Единственное, что утешает — процесс деградации литературы и ее читателей протекает синхронно и поэтому незаметен для них.
Вот грубая аналогия: если вы попали в объятия черной дыры, из которой, как известно, возврата нет, то с точки зрения внешнего наблюдателя будете падать в нее бесконечно долго! С литературой наоборот: для внешнего наблюдателя происходит стремительное падение в черную дыру, потребители же литпродукта не нарадуются расцвету искусства художественного вымысла!
И напоследок — еще о роли авианосцев как инструмента анализа. Она диалектична. Триединство армии, флота и словесности тривиально, хотя и неочевидно, и с этой точки зрения великая литература — типичный признак архаичных империй, их рудимент и консервант. Но с авианосцами все гораздо любопытнее. Они символ нового, динамичного мира и акселератор демократии — только ей, кстати, и оказавшись по плечу! Синтезировав в себе корабли и самолеты, два главных средства, связывающих наш мир, они стали рычагом глобализации куда более эффективным, чем любая литература. Причем процесс ускоряется, и на наших глазах произошли невиданные перемены! Мы все еще пытаемся жить в читающем XIX веке, а тем временем интернет и мобильные телефоны завершают информационную революцию, начатую полвека тому назад компьютерами, на наших глазах меняют культуру общения, а тем самым и общество как таковое!
В таком информационном обществе литературе не стоит придавать слишком большого значения — как и жалеть об этом. В конце концов, даже сам Господь Бог не в силах рассеять наши духовные потемки, а ведь влияние религии куда сильнее, чем самой великой из литератур. Во всяком случае, на это надеялся Гоголь. Каждому явлению свое время — и время литературы уходит. И если Пушкин еще мог над вымыслом слезами обливаться, то сейчас более востребована литература факта. Вот и я связал имеющиеся факты воедино, добавил размышлений и пришел к определенным выводам. Надеюсь, они не слишком вас огорчают…