История в той или иной мере мифологизирована всегда и везде. Каждый народ творит свое историческое повествование, или, выражаясь по-научному, нарратив – рассказ о собственном прошлом, который отражает восприятие этим обществом самого себя и окружающего мира в данный исторический момент. Однако в конечном итоге общество обычно приходит к сбалансированному, многоцветному, а не черно-белому восприятию минувшего. В большинстве стран Восточной Европы и бывшего СССР этого пока не наблюдается, во всяком случае по отношению к основным событиям ХХ века. Столкновение противоположных исторических нарративов, касающихся Второй мировой, в последние годы приобрело особенно острый характер, поскольку эти нарративы нередко поддерживаются политическими элитами и всей мощью государственной пропаганды. Дискуссии о Второй мировой давно вышли за рамки научного обсуждения и превратились в часть политико-идеологического противостояния.
Для современной России и ее правящих элит наследие победы 1945 года – это возможность по-прежнему чувствовать себя великой державой и претендовать на особую роль в Европе.
Советский режим пытался реализовать цивилизационный проект, альтернативный западному. Этот проект, однако, рухнул вместе с режимом. Но постсоветская Россия не вписалась в рамки интегрированной демократической Европы, частью которой стало большинство бывших восточноевропейских сателлитов Москвы. Россия не видит себя членом Евросоюза, не говоря уже о НАТО. (Правда, верно и обратное: мало кто в ЕС и НАТО готов представить себе Россию членом этих организаций). В российских политических кругах по-прежнему живы надежды на возрождение на востоке Европы некой ориентированной на Москву геополитической альтернативы Западу. В этих условиях советские или близкие к таковым интерпретации новейшей истории становятся для России одним из важных инструментов борьбы за символический капитал. Неудивительно, что «битва за войну» оказалась возведена на государственный уровень.
Вот один пример. Александр Дюков, известный представитель «неосоветского» течения в современной российской историографии, комментирует события, связанные с пактом Молотова – Риббентропа и началом Второй мировой войны (орфография оригинала сохранена): «Красная армия вошла на территорию восточной Польши после того, как польское государство потерпело достаточно серьёзное и сокрушительное поражение в борьбе с войсками Вермахта… Буквально за две недели боевая мощь польской армии была уничтожена, а правительство бежало из страны… В условиях военного поражения Польши возникала огромная опасность создания нацистами на территории западной Украины, западной Белоруссии марионеточных государств, которые могли использоваться в качестве базы для отторжения Белоруссии и Украины от Советского Союза. В этой связи войска Красной армии туда и были введены… Интернированные поляки попали в лагеря для военнопленных… Их убийство было, безусловно, преступлением, но из-за этого не меняется тот факт, что вступление советских войск на территорию западной Украины и западной Белоруссии в 39-ом году были мероприятиями полностью обоснованными. Помня о трагедии Катыни, мы, тем не менее, не должны забывать, что быть жертвой – это не значит иметь индульгенцию».
Фактически речь идет о возвращении (в слегка смягченной форме) к официальным советским оценкам событий 1939 года, данным вскоре после «освободительного похода» Красной армии в западные регионы Украины и Белоруссии. Естественно, что такие интерпретации, игнорирующие грубое нарушение Москвой тогдашнего международного права и неприкрытый акт агрессии СССР против Польши, вызывают резкий протест со стороны польских и других восточноевропейских историков. Однако вряд ли в данном случае есть смысл в научной дискуссии, ведь речь идет о политико-идеологической концепции. В ее основе – стремление представить СССР в роли солидного геополитического игрока, который защищал свои интересы вполне оправданными и принятыми в тот момент методами.
Почти не завуалированное обеление внешней политики Сталина имеет вполне прагматичную цель: поставить сталинскую диктатуру в исторической памяти как россиян, так и других народов, на одну доску с демократическими державами и тем самым легитимизировать послевоенное превращение Восточной Европы в протекторат советской империи.
Мол, каждый из союзников в результате войны получил свое: Америка с Британией – Францию, Италию, запад Германии и т.д., СССР – Польшу, Чехословакию, Венгрию… (Злоупотребление геополитическим подходом вообще характерно для современного российского политического мышления). В этом случае любая попытка восточноевропейцев взглянуть на свою историю под углом зрения, отличным от московского, может быть представлена как стремление пересмотреть итоги Второй мировой войны и даже как «ползучий неонацизм». Более того: если сталинские завоевания легитимны, то это позволяет нынешней России как правопреемнице и в какой-то мере исторической наследнице СССР претендовать на некую особую роль и влияние на востоке Европы… Так выстраивается современный российский вариант «исторической политики».
Нечто подобное, однако, происходит и по другую сторону баррикады, возводимой идеологами от истории. Вот фрагмент статьи Владимира Вятровича – украинского историка, известного приверженностью националистическим интерпретациям событий новейшей истории: «Мир, наполненный информацией об ужасах нацизма, пока не готов понять, что нацизм был далеко не всем злом…, что оно существовало и в иной форме. Поэтому человечество никогда не сможет перевернуть тяжелые страницы тоталитарного прошлого, осуждая нацизм и забывая о преступлениях коммунизма или спокойно наблюдая за попытками его реабилитации. Только тогда, когда Сталин, коммунизм и НКВД будут осуждены миром так же, как Гитлер, нацизм и гестапо, можно будет говорить о том…, что великое зло не вернется. По крайней мере в виде нацизма или коммунизма». При всем гуманистическом пафосе этих слов за ними тоже проглядывает определенная идеологическая концепция, противоположная «неосоветской».
Знак равенства между Советским Союзом и нацистской Германией, который упорно ставят многие историки и политики в Восточной Европе и некоторых странах бывшего СССР, обеспечивает украинским, белорусским, латышским и прочим восточноевропейским националистам, вставшим в 40-е годы на сторону нацистской Германии, статус «борцов за свободу» – такой же, как у армий антигитлеровской коалиции и движений Сопротивления. Таким образом, Восточная Европа вплоть до западной границы РФ исторически легитимизируется как неотъемлемая часть свободной, демократической Европы (хотя местные националисты прошлого века, за редким исключением, совсем не были демократами), противостоявшая в прошлом большевизму, а в настоящем – России как фактической наследнице большевизма.
Настороженность, недоверие, неприязнь и даже откровенная враждебность к России становятся синонимами демократической, проевропейской ориентации.
Понятно, что «неосоветский» и восточноевропейский националистический нарративы вряд ли совместимы. Политизированность исторической тематики порой находит самое прямое выражение: тот же Владимир Вятрович был в марте этого года, вскоре после прихода на пост президента Украины пророссийски настроенного Виктора Януковича, уволен с должности главы архивного департамента СБУ. В России же создана «Комиссия по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России» при президенте РФ, сам факт появления которой – прямое подтверждение того, что исторические оценки толкуются российским руководством как часть государственной политики.
Возможен ли какой-то разумный выход из этой ситуации, перемирие или даже прочный мир, венчающий необъявленную «войну за войну»? С одной стороны, работа таких институтов, как совместная российско-польская «Комиссия по трудным вопросам», позволяет надеяться на это. С другой – без прочной общей ценностной основы любые попытки вместе разобраться в прошлом попадают в слишком сильную зависимость от политической конъюнктуры. Скажем, те же российско-польские отношения сегодня переживают период неожиданного потепления – правда, во многом благодаря всем известным трагическим обстоятельствам. Но будет ли эта оттепель долгой?
Никакое исследование прошлого, за исключением сухой и лаконичной хронологии, невозможно без определенного набора критериев и оценок. Историк, как бы ни стремился он к объективности, всегда субъективен, поскольку принадлежит своему обществу и эпохе. Но неизбежная субъективность и намеренная пристрастность – разные вещи. Избежать последней позволяет поиск точек соприкосновения с теми, чья позиция изначально не кажется вам близкой. Казалось бы, некоторые такие точки видны невооруженным глазом. Например, это признание убийства или иного грубого нарушения прав безоружных людей без суда и следствия – преступлением, заслуживающим однозначного осуждения, вне зависимости от политической ситуации и идеологических мотивов, по которым оно было совершено. Но национальные честолюбия и политические соображения то и дело заставляют как государственных мужей, так и многих историков в России и у ее восточноевропейских соседей нарочито расцарапывать шрамы и язвы своих народов и стыдливо припудривать то, что не украшает их историческую репутацию.
Случайно ли в Польше гораздо чаще говорят о Катыни, чем о Волынской резне? Почему в России так болезненно воспринимают любые упоминания о не самом джентльменском поведении части советских солдат на освобожденных территориях Восточной Европы в 1944-45 годах? Вопросы такого рода можно задавать десятками.
Очевидно, что сколько-нибудь трезвый и уравновешенный взгляд на Вторую мировую в России и Восточной Европе возможен только при отказе от нынешнего подхода, при котором история, подобно войне, как ее определял Клаузевиц, становится «продолжением политики иными средствами». В этой ситуации одинаковые по своей жестокости преступления по-разному оцениваются наследниками преступников, противостоявших когда-то друг другу. В массовом сознании целых народов «нашим» по-прежнему дозволено и прощается куда больше, чем «чужим». Пока такое положение не изменится, Вторая мировая, при всем огромном количестве сохранившихся свидетельств и документов тех лет, еще долго будет неизвестной войной.
Ярослав Шимов