Зато торговцы противошумными вкладышами и наушниками, знавшие об инфернальном гудении, производимом вувузелами, сколотили себе небольшие состояния, располагаясь у стадионов, где проходили матчи чемпионата.
А вот второе открытие было гораздо менее забавным. И вот тут, собственно, я окончательно ухожу от футбольной темы, чтобы поговорить о том, насколько взаимное восприятие народов мира все еще зависит от разного рода самоспасительных предрассудков и комплексов – от комплекса вины до комплекса реванша или даже мести.
Корреспондент европейской газеты, издающейся в одной из бывших колониальных метрополий, сетует на то, что, в отличие от всех предыдущих мировых чемпионатов, иностранные болельщики чувствуют себя практически одинокими на празднике футбола в Южной Африке. Нет, нет, оговаривается он, местное население относится к гостям с большим доброжелательством. Однако, к его изумлению, как только раздается финальный свисток, южноафриканские болельщики, которые только что вместе со всеми ликовали и веселились на трибунах, дружно кидаются к выходам и мчатся по домам, не задерживаясь даже для того, чтобы выпить стаканчик в ближайшем к стадиону баре. К великому разочарованию приезжих болельщиков, вынужденных праздновать окончание матча лишь между собой.
Как вы думаете, чем европейский, а значит, априори политкорректный журналист объясняет это совершенно необычное для других чемпионатов поведение местных болельщиков? Из всех возможных версий он выбирает прежде всего ту, которая должна свидетельствовать о некоем покаянии европейцев перед Африкой, которое сегодня обязательно присутствует на поверхности общественной жизни в европейских странах. Особенно тех, которые некогда владели колониями на африканском континенте. «Во всем виноват апартеид, – пишет он. – При расистском режиме черному населению запрещалось появляться на улицах с наступлением темноты, и африканцы привыкли с тех пор проводить вечера в своих домах».
Все верно. Так оно и было, не говоря уже о сотнях других жестоких, мелочных, а иногда и просто садистских запретах, которыми белые хозяева Южной Африки регламентировали жизнь местного населения. Но апартеид скончался девятнадцать лет назад, в июне 1991 года.
И сегодняшнее «домоседство» южноафриканцев – и черных, и белых, и цветных – объясняется вовсе не привычками, оставшимися в наследство от апартеида, а вполне суверенным и беспредельным разгулом преступности, вынуждающим южноафриканцев прятаться от насилия в своих домах, окруженных колючей проволокой, тревожной сигнализацией и даже рвами с водой, или, на худой конец, в суперохраняемых гипермаркетах.
Политкорректный журналист упомянул и об этом, но уже вскользь. Хотя вопрос напрашивался сам собой: каким образом в богатейшей стране Африки, освободившейся от расового угнетения, чтобы стать всемирно признанной витриной африканской демократии, могла возникнуть преступность в подобных масштабах?
Однако сегодня в Европе таких вопросов об Африке, а тем более о ЮАР, предпочитают не задавать. И не только потому, что, честно отвечая на них, придется констатировать «неполиткорректные» истины и снова будить в себе крайне неприятные воспоминания и об ответственности за колониальные времена, и за то безразличие, с которым Европа, да, пожалуй, и весь мир относились к Африке уже в постколониальный период вплоть до наших дней. Но еще и потому, что эти ответы способны полностью развеять утешительные мифы об универсальных рецептах общественного благоденствия, которыми продолжают тешить себя сотни миллионов людей, упорно отказывающихся признать пагубную инерцию того или иного «самобытного» национального самосознания из боязни прослыть ретроградами или, не дай бог, расистами.
В конце шестидесятых мне довелось лететь из Браззавиля в Париж на самолете, начинавшем свой маршрут из Йоханнесбурга. Моим соседом оказался белый джентльмен из Южной Африки, который, приняв меня за француза, немедленно принялся отчитывать в моем лице всех европейцев. «Вы создали в Африке моду на независимость, а нам в Южной Африке стало труднее жить, – посетовал он. – Наша система, которую вы так осуждаете, это всего лишь усовершенствование естественной сегрегации, созданной самой природой. А во избежание беспорядков мы просто не позволяем черным питать иллюзии на свой счет. И оказываем им тем самым большую услугу…»
Философия чудовищная. Но, будучи убежденно высказанной, а главное, открыто, она, как это ни парадоксально, служила своего рода моральной индульгенцией тем же французам, бельгийцам, англичанам, португальцам, жившим в своих африканских колониях или оставшихся в них после независимости, которые мыслили точно так же, но никогда не говорили об этом вслух. В этом смысле существование расистской Южной Африки было для них своего рода палочкой-выручалочкой, поскольку они неизменно ссылались на апартеид, чтобы минимизировать в своих глазах собственные преступления перед африканцами. «А вы видели, что творят с африканцами эти буры?»
Зато после того, как власть в Южной Африке окончательно перешла к черному большинству, эта страна тут же стала для Запада вдохновляющим (и практически единственным) примером способности африканцев жить в соответствии с европейскими ценностями.
Любое напоминание о том, что вся экономическая структура ЮАР была создана и поддерживается в работоспособном состоянии теми же африканерами, воспринималось и воспринимается как проявление махрового расизма. Так называемая «позитивная дискриминация», практиковавшаяся правительством ЮАР с 1994 года и ущемлявшая экономические и административные права теперь уже белого населения, привела к массовому исходу белых, особенно молодых людей, из страны, где они, по существу, были лишены будущего. Но это явление осталось практически незамеченным в той же Европе, которая к тому времени бессильно и пассивно наблюдала за руандийским геноцидом, за гражданскими войнами в обоих Конго, в Судане и в Сомали. Напоминать европейцам об этом считалось бестактностью, поскольку подсознательно они по-прежнему считали само существование Южно-Африканской Республики своего рода отпущением всех своих грехов на континенте.
Между тем, колоссальный размах преступности, который стал, по сути, образом жизни южноафриканского общества, наглядно свидетельствует о его, мягко выражаясь, социальном неблагополучии. И если мировой экономический кризис будет продолжаться, пятидесятимиллионная ЮАР, уже сейчас испытывающая межплеменную и межэтническую напряженность (в первую очередь между черными и «цветными» гражданами), страдающая от нищеты, может рано или поздно прийти к социальному взрыву, эхо которого отзовется на всем континенте.
Разумеется, европейские болельщики, приехавшие в ЮАР на мундиаль и смутно ощутившие, правда, на уровне обывательского восприятия, тревожащую разницу в его атмосфере по сравнению с другими чемпионатами, вряд ли будут глубоко задумываться над причинами своего дискомфорта. А посему они, скорее всего, не поймут, что эта внешне благополучная страна – всего лишь декорация, за которой скрывается все та же стихийная Африка. Но с них спрос небольшой.
Будет гораздо хуже, если Европа и Запад в целом станут и дальше прятать свое безразличие к процессам, происходящим в ЮАР, за подчеркнутым, но необременительным почитанием заслуг Нельсона Манделы в борьбе с апартеидом. И если так пойдет и дальше, то нынешний чемпионат мира по футболу может навсегда остаться единственным в истории Африки.
Борис Туманов