Не дает мне покоя Брежнев. Не Черчилль, не де Голль — что нам до них, пахавших, как рабы на галерах. Они нам чужие, даже враждебные, и галеры их тоже неродные. А дедушка Брежнев — такой пугающе близкий, такой понятный, такой убийственно свой. Я родилась и выросла при нем. Перед вступлением в старую новую эпоху хочется достать из памяти все лучшее. Ведь, если не повезет, многие из нас не только вырастут, но и умрут при дедушке. Вот только будущий дедушка на прошлого дедушку не похож. Не будем почем зря обижать почившего старика. Лучше вспомним все хорошее.
А при Брежневе случалось много хорошего. За десять копеек можно было сходить утром в кино, сбежав с уроков; за пять — купить четвертинку бородинского и съесть ее на морозе. Милый, милый Брежнев — при нем были булочные, и в булочных пахло свежим, пухленьким хлебом. Докторская колбаса при дедушке означала наступление субботы — до завтрака мой отец уже успевал отстоять очередь за этой самой колбасой. Сапоги, импортные, финские, стоили сто двадцать рублей, больше материнской зарплаты, но мне их купили. Мы жили в кооперативной квартире стоимостью пять тысяч семьсот рублей, первый взнос — две тысячи четыреста, остальное — частями в течение пятнадцати лет. Машины у нас не было. Потому что машину надо было ждать три года, а когда приходила открытка (она на моей памяти приходила раза два), то не было денег. Мы дарили открытки счастья друзьям — пусть хоть у кого-то.
Дети в последнее время часто спрашивают в интернете: хорошо ли жилось при Брежневе? Вот список вопросов, без редактуры: какая была средняя заработная плата и пенсия, были ли очереди? Сильно ли они были большими? Гордились ли вы страной? Как семьи получали квартиры? Покупали или государство дарило? Много ли давали путёвок на поездки, на отдых?
Ну то есть вы понимаете, какая в голове у детей манная каша. Они не ведают, что ответить на вопрос «были ли большими очереди?» совершенно невозможно, не объяснив, что брежневская очередь — это не очередь к свободной мак-кассе. Брежнев — это цивилизация очереди, касса неоплаченных надежд. Дети, если кратко: мы стоим в той очереди до сих пор. А занимала еще наша прабабушка. Нам, внучкам Леонида Ильича, есть что порассказать будущим внукам Владимира Владимировича.
Начнем с главного и позитивного: при дедушке детям было хорошо. Брежнев был миром победившего детства. Старики и малыши — они ведь часто вместе. Брежнев, как и дети, плохо выговаривал слова, любил нарядные игрушки — машинки, ордена, медальки, устроил потешную войну в Афганистане (на ней полегло много хороших романтичных мальчиков, его любимых внучков). Как и дети в младенчестве, дедушка в глубокой старости плохо осознавал себя, и мы, ребятишки, над ним смеялись. Дети часто жестоки. А старики часто эгоистичны. Но вместе мы были одна семья.
В целом это было время бесчувственно-блаженное — легкий труд и вечный май. Воровали, в основном по-мелкому. Но злодеев изобличали в остросюжетных сериалах: скажем, вор накроил из метра ткани платьев на двадцать детских кукол, а надо было на десять, десять левых кукол продал по поддельным накладным и обогатился на пару золотых браслетов. Мило, правда? Я бы предпочла этих плюшевых преступников нынешним великодержавным ворам. При Брежневе воровать, кстати, было не принято. Сейчас без этого дела, как без английского, никуда, а раньше с этакой репутацией в приличное общество не пускали. И сами к ворам в гости не ходили.
Про деньги советские люди думали часто, но без надрыва: купить на них все равно было нечего. И в то же время требовалось столько всего купить, что было бесполезно даже затеваться зарабатывать деньги. Этот парадокс на практике выливался в то, что только пожилые люди чувствовали себя состоятельными — у них к моменту выхода на пенсию, как правило, уже были в активе и сапоги, и пальто, и костюм.
Жизнь, как очередь, двигалась медленно, в старческом темпе: от желания до реализации проходили десятилетия, поэтому при Брежневе было невыносимо скучно. Взрослые люди находили утешение в хлопотах по хозяйству. Все время что-то добывали — то еду, то вещи, то путевки, то билеты, то книги. Папа мой, например, славился чудесным умением раздобыть лучшей еды со всех уголков Советского Союза. Из Таганрога нам слали персики, ящиками, с Дона — живых раков. Они потом шуршали в мешках, норовили выползти из раковины, где мама устраивала им предсмертный душ. Я раков жалела, боялась и не ела. Глупая была. С Украины присылали сало, из Питера — брусничное варенье, из Сибири — мех каких-то лохматых зверей. В Подмосковье мы собирали грибы, на грядках выращивали огурцы и помидоры. Дети, конечно, не знают, что зеленый помидор, снятый спелым августом в Подмосковье, следовало укутать в шерстяную бабушкину шаль, чтобы он там, в тепле, порозовел. Такой же зеленый банан надо было хранить в темном, защищенном от света месте, а потом успеть достать, пока он не покрылся черными оспинками гниения. Подпорченный банан оказывался самым сладким. Была, была своя сладость в брежневском гниении.
Шили, вязали, вышивали болгарским крестом. Это был мир рукоделия, натурального хозяйства и умеренной личной инициативы. Все время надо быть начеку: там выкинули мохер, здесь — туфли, у Маши на работе распродажа курток, Иван Варфоломеевич взял нам заказ с икрой, надо денег занять и ему отдать.
В этом мире товаров и взаимных услуг особое место занимали книги. Книги были элементом престижа — как сейчас какой-нибудь «Майбах» с мигалкой. Даже неприличные люди покупали книги. Книги были валютой в бесконечном обмене: я тебе — билеты на Таганку, ты Васе — путевки в Сочи, а Вася сделает подписку на «Бе-ме-эл-де». Уникальная пятидесятитомная «Библиотека мировой литературы для детей» стала самым вожделенным книжным изданием в СССР — это ведь был детский мир. У меня такая библиотека есть. Вот как хорошо мы жили-то при Брежневе.
Многие люди выжили тогда благодаря этим книгам, не скурвились до дубленок и пиджаков замшевых, импортных. Вполне возможно, книги попали в систему брежневских ценностей как способ защиты детства и юношества от пошлости того времени. Или от стыда. Или от безнадежности. Людям требовалось хоть какое-то пространство для фантазии — при Брежневе ведь не было будущего, только настоящее. Поэтому детям, даже очень старым, запрещалось вырастать. И вырастать не было никакого смысла — все было ясно наперед. Два пальто, пенсия, сапоги. Даже новостей не было. Первой и главной новостью стала смерть Брежнева.
И что же, не было никакого выхода? Конечно, был! И тогдашние, и нынешние дети и родители знали его. Выход, как и сейчас, назывался «валить». Свалить можно было навсегда или на время. Оба способа при дедушке активировались непросто. Чтобы свалить навсегда, требовалось сильно разозлить государство, расшатывая его устои диссидентством. Но за такие дела могли и посадить. Как и сейчас. Можно было сбежать с гастролей за границей, жениться на иностранке. Верной, но тяжелой дорогой был путь в Израиль. Особенно тяжелой для родственников отъезжающих. Нам пришлось пережить этот драматичный сюжет. Родственники, собравшиеся «валить», были для старческого дедушкиного государства кем-то вроде прокаженных. Их увольняли с работы, им нельзя было звонить, с ними не советовали встречаться. Ну то есть встречаться было можно, но тогда родителей тоже уволят с их секретной работы и больше никуда не возьмут. Потому что родственники, конечно, увезут в Израиль тайны и продадут их американской военщине. Это гражданское убийство отъезжающих ребенок легко мог принять за их физическую смерть. В итоге, когда я двадцать лет спустя увидела брата, приехавшего из Нью-Йорка, было полное ощущение, что он воскрес.
Вообще тема смерти была доминантой брежневского правления, как и тема вечного детства. Живые и мертвые бесконечно выясняли отношения, и мертвые до поры побеждали.
Второй способ «свалить» дедушкой как раз поощрялся. Но был в страшном дефиците, ибо хотели многие, но удавалось избранным. Пока пропагандисты с добрыми глазами и уютным брюшком рассказывали правду про безработицу и забастовки на фоне весеннего Парижа, мы разглядывали собственно Париж. «Международная панорама» (ее, кстати, возродили недавно) про империализм легко заменяла какой-нибудь Conde Nast Traveller. При позднем, предсмертном Брежневе наш уже подростковый мир наводнили люди, которые побывали на том свете и вернулись живыми, невредимыми и отчетливо богатыми. Из Парижа и даже из Стамбула, города контрастов, они везли нам джинсы, жвачку, журналы с картинками (иногда порно) и кукол «Барби». Они могли порассказать такие вещи, что становилось ясно: дедушка бессовестно лгал. Взрослый мир есть, и он там. Путь был тоже очерчен — журналисты-международники, работники торгпредств, посольств или просто шпионы средней руки. Очевидно было и то, что придется лгать в ответ. Нести чушь про победу коммунизма, чтобы от этой победы свалить. Это было совращение несовершеннолетних, без сомнения. Дедушка, ты знал?
Я помню свой первый и последний визит в МИД СССР, на дискотеку, которую устраивали для детей тамошних работников. Это их родители врали нам по телевизору с выпученными от пропагандистской натуги глазами. Мидовский Новый год был чудесен — там был золотой дождь из мишуры, шутки на иностранном языке, парижские, никогда не виданные ранее платья, бодрая вражеская музыка, хорошая, тогда уже остродефицитная еда и лощеные девочки и мальчики, которые учились в МГИМО, чтобы гарантированно «свалить». Это был хороший урок цинизма.
Брежнев не был злодей, он предлагал хорошую сделку — подлость в обмен на удовольствия, вещи вместо убеждений, черная икра и черная «Волга» за членство в КПСС. Потребительский раннепутинский бум — это радость брежневских детей и внуков, которым наконец-то дали поесть и понакупить досыта. Дедушка, к сожалению, не успел со всеми расплатиться: товары импортные кончились с нефтяным обвалом, а люди, готовые к идеологическому товарообмену, остались. Вон их сколько по телевизорам и съездам сидит. Доедают недоеденное тогда.
Когда дедушка Брежнев умер, дети обрадовались. Шутка ли — впервые что-то изменилось. Уроки отменили, нам устроили просмотр его похорон. Было жутковато и интересно смотреть, как он плыл в своем нарядном гробу, как несли за ним его медальки и ордена, как опускали его в яму, и как брякнулся обо что-то его гроб. В этом было, конечно, нечто патологическое — пускать детей в мертвецкую. Но этот опыт оказался полезен: мертвый умер и, значит, побежден. Потом учителя сказали «больше трех не собираться» — и день рождения одноклассницы оказался под угрозой. Но мама ее, по счастью, на запрет наплевала, утвердив таким образом окончательную победу жизни над смертью.
Еще через несколько лет смерть Леонида Ильича перешла в разряд частных драм, а сам он был благополучно забыт.
Вот за этот первый урок исторического оптимизма, показывающий, что смерть правителя факультативна, как и сам он, а жизнь приоритетна, победительна и превращает в тлен претензии любого Леонида Ильича на вечность, я дедушке Брежневу искренне благодарна.
Он умер, а мы остались.
Наталия Осс, журналист, писатель