Жизнь после лифтов

«…Единственный друг, дорогой комсомол, ты можешь на нас положиться…», – отвечал синхронный экран, на котором Василий Лановой то ли в «Офицерах», то ли еще раньше – в «Как закалялась сталь», мчался в лихой кавалерийской атаке…

…И подумалось: да Павка Корчагин, наверное, в гробу бы перевернулся, если бы это увидел. Впрочем, он, может быть, и мерз в своей Боярке на узкоколейке, и голодал, и надрывался именно за это. Все остальное – грустная шутка, которую мы, к сожалению, много лет назад и на много лет вперед сделали былью. Как там было в революцию: ворвались пьяные революционные матросы в дом к застреленному на пороге адмиралу, а его внучка и спрашивает: «Чего вы хотите?» – «Чтобы не было богатых!..» – «Странно, а мой дедушка всегда хотел, чтобы не было бедных…». И было равенство в нищете. При двух-трех, кто вырвался вперед и дрожал оттого, что кто-то этот отрыв заметит…

…А тут – гостиница «Интерконтиненталь», в которой современные потомки некогда победившего капитализм пролетариата сейчас не смогут победить даже свою робость. И постаревшие комсомольцы в дорогих костюмах. И молодые, из-за отсутствия «авангарда советской молодежи» очутившиеся сразу в арьергарде жизни. Особенно те, кому с «папиками» не повезло. Но виски – хоть залейся. И льда навалом для тех, кто знает в этом толк. А виски со льдом на время микширует и не такие социальные ухабы…

…И все равно – почему-то и зачем-то – невольно рождалось некое чувство сопричастности. С чем-то…

Не было бы Советского Союза со всеми его атрибутами, глупостями и красивостями – не было бы и нынешней Украины. Причем с такими же, увы, «символами» человеческой нерасторопности…

…Оно ведь как есть в реальной жизни. История – как дом, в котором современность – это верхушка, а в основу и стены положены плиты былых времен. И событий, и государств, в жизни каждого человека эти времена олицетворяющих. Павка Корчагин валил «ненавистную» Российскую империю и строил на ее обломках «сиятельный» СССР. И не получилось. Но не было бы Советского Союза со всеми его атрибутами, глупостями и красивостями – не было бы и нынешней Украины. Причем с такими же, увы, «символами» человеческой нерасторопности…

…Конечно, обязательно было бы что-то другое, но не было бы этих «Посольских вечеров». И Павки Корчагина, кстати, не было бы тоже, если бы в СССР из его автора икону не сделали.

…На «вечерах» же, кстати, говорили о разном, но все сводили к выяснению, как жилось прежде, к сравнениям с действительностью и к поиску ответов, почему так, а не иначе. Живое занятие. По форме. Но унылое – по сути. У людей поживших всегда раньше трава была зеленее, и ноги у девушек стройнее. А у молодых этот неизменный опыт, возрастная ностальгия и тяга к ретро – еще впереди, и им сейчас кайфово, если никто не мешает и мозги не полощет…

А им полоскали, пытаясь узнать, чему они могут служить без денег, что им вообще нужно и какие социальные лифты в своей жизни они видят. Но кто же это знает?! Я вот, например, вообще до сих пор думаю, что молодость заканчивается тогда, когда ты начинаешь задумываться именно об этом. Первая ступенька в запланированной и осмысленной карьере – это первый шаг в сторону от молодости. К старости.

Но словосочетание «социальный лифт» я люблю. Хорошее явление. Я им попользовался. И вышел в жизнь в СССР. Но, как сейчас выясняется в независимой Украине, так и не понял, зачем. Почему вышел – тогда было понятно: жить хотелось, а вот зачем… Об этом и расскажу две истории из личной жизни, уж извините меня за это.

Тем, кто выживает и взрослеет, – либо тюрьма, либо бомжевание. Немногим удается вырваться. Почти по Лермонтову, хоть и по другому поводу: «плохая им досталась доля, не многие вернулись с поля». С «поля» размером во всю страну под небом с овчинку…

…Как-то так у меня случилось, что лет десять назад удивительным людям – Барбаре Марии Монхайм и Фолькеру Шлендорфу из Германии – понадобился так называемый «селфмейдмен» – человек, который сделал себя сам. В Киеве. Так мы и познакомились. И вот по какому поводу. Барбара – основатель Немецко-Польско-Украинского общества, с 2007 года возглавляет и осуществляет в Украине проект «Наши дети», который пытается защищать беспризорных детей. Их у нас в стране, как вы понимаете, тьма тьмущая, и каждый ребенок нуждается в адаптации в жизни, в поиске смысла в ней, в обустройстве. Без этого у них есть то, что есть – люки теплотрасс вместо домашнего очага, клей вместо кайфа и «сникерса», насилие за еду и просто так, по праву сильного, побои, болезни, смерть как избавление под забором или в том же люке теплотрассы. Тем, кто выживает и взрослеет, – либо тюрьма, либо бомжевание. Немногим удается вырваться. Почти по Лермонтову, хоть и по другому поводу: «плохая им досталась доля, не многие вернулись с поля». С «поля» размером во всю страну под небом с овчинку…

А Барбара хочет помочь этим детям. И пригласила для этих целей своего друга – Фолькера Шлендорфа. Он – как принято говорить, маститый режиссер. Обладатель американского «Оскара» (1980) и «Золотой пальмовой ветви» Каннского кинофестиваля (1979) за фильм «Жестяной барабан» по одноименному роману Гюнтера Грасса. В Киеве же он согласился изучить жизнь беспризорников и снять об этом фильм, чтобы, показав его в сытой Европе, привлечь спонсорские и благотворительные средства. И ему нужен был консультант, знающий жизнь этих детей.

Я ее знаю не понаслышке, потому что лет в девять оказался на улице. В ожидании своего «социального лифта». И все потому, что СССР мне все дал, предварительно… все отняв.

Так уж получилось, что мой дед по отцу – родом из казачьих офицеров, получивших дворянство за поход против Наполеона с атаманом Платовым. Конечно, он белогвардействовал. Но к 1920 году выехать из ставшей «советской» России не сумел – на руках было четверо детей. Потом родились еще двое, и мой отец, предпоследний, в том числе. Он пошел, естественно, делать, что делали более 100 лет все мужчины из рода, – служить в армию. Красную, рабоче-крестьянскую. Вслед за ним, по мере взросления, пошли туда же и три старших сына. Дослужили они до 1937 года и были, разумеется, расстреляны. На воле осталась только бабушка с тремя детьми, которые автоматически стали «ЧСИР» – «членами семей изменников Родины». Со всеми вытекающими последствиями. И вполне предсказуемым будущим: дом, который дед построил для своей большой семьи, «уплотнили» – отдали две трети семье следователя, который вел дело. Отца-«ЧСИРа» исключили из комсомола и поставили на нем клеймо, и он попал в тюрьму еще до войны…

В СССР при всей его дебильности и равенстве в нищете социальный оптимизм был. Человек там был нужен. Пусть и в виде винтиков и шпунтиков плохо работающей системы

…Оттуда он вернулся, увы, не диссидентом. И вел жизнь, скажем мягко, сомнительную. Потом встретил мою мать, которая радостно разделила с ним жизнь «джентльмена удачи». И, как я позже прочитал в милицейском протоколе, «от совместной жизни родился сын Владимир». Нужен был я на этом свете, как зайцу стоп-сигнал, и потому был отловлен милицией как беспризорник и оказался в школе-интернате для детей-сирот. Школа была специфическая, но учителя – гении. За восемь лет они «приручили и отесали» меня. А в 18 лет реально поставили передо мной на выбор два «лифта» – по стопам сгинувших в криминальной неизвестности родителей или в нормальную жизнь.

После длительных колебаний и всяческих, мягко говоря, приключений я выбрал второе. И долгое время думал, что не прогадал. Первым из своего интерната, выборов место из 19 претендентов, поступил в Киевский университет на истфак. Потом уже в Москве получил второе высшее образование и стал журналистом. И все бесплатно. Более того, не без проблем, но и после я всю жизнь работал и получал. Не знаю, по способностями ли, но по трудовому вкладу – точно. Но не это главное. Решающим стало то, что всегда было, где приложить свои усилия…

И только получив предложение Барбары и Фолькера, я понял, почему и когда срабатывает «социальный лифт». Когда есть то, что называется «социальный оптимизм». Когда государственное устройство не выбрасывает своих граждан на улицу умирать и бедствовать. С самого детства, за которое ребенок еще не отвечает. В силу возраста и неопытности. И в старости, когда отработанный «человеколом» никому не нужен уже по причине отсутствия даже пунктов сдачи «человеческого вторсырья» в виде домов престарелых…

В СССР при всей его дебильности и равенстве в нищете социальный оптимизм был. Человек там был нужен. Пусть и в виде винтиков и шпунтиков плохо работающей системы. Но если кто-то не хотел сам бомжевать и беспризорничать, то государство не бросало человека в беде.

В Украине социального оптимизма нет. И в помине. Независимая Украина не знает, что ей делать со своими людьми. Лишние в ней – не Печорины с Базаровыми. Лишние в ней все, кто не присосался к соску государственного чиновничьего корыта, кто не украл свечной заводик, пароходик или металлургический комбинат. Кто не сидит на «хлебном месте», где подают в конвертах и можно «наколядовать» так, что хватит и себе, и потомкам на сто лет вперед, но «колядуется» от врожденной жадности дорвавшегося жлоба …

Я, повторяю, это понял, когда вместе с режиссером-«оскароносцем» поездил по импровизированным притонам и теплотрассам, где гужевались современные беспризорники, по столовкам, где их подкармливают добровольные благодетели, по местам их «стрелок» перед походом «на дело». А поняв, я помог Фолькеру в общении с детьми, но консультантом его фильма быть отказался. Я не смог этим детям показывать себя в качестве примера и говорить, мол, пацаны, учитесь – получите работу, вступите в вузы, обзаведетесь жильем, то да се. Это было бы ВРАНЬЕМ – нет у них такой возможности в современной безразличной и бездушной Украине. А врать я этим детям не хотел. Может быть, точнее, не так – главным образом потому, что я хорошо помню, как сам в детстве относился к вранью. И штатным вралям, которые «заливают». Я знаю: мне было бы совестно, стыдно, мерзко и противно, а я с детства не люблю такие ощущения…

Потому что валить из СССР надо «хоть чучелом, хоть тушкой». Как того и требовал бдительный советский таможенник. О «социальных лифтах» мы тогда не думали. Нам хотелось свободы, а СССР – это не место, где она жила…

…Второй случай – уже из юности. Но тоже с экстраполяцией на современность и ее безысходность. В студенчестве у меня было два друга, с которыми я пил пиво, обозревал, познавая, и познавал, обозревая, жизнь. Выпив на нос где-то по трехлитровой банке пенного напитка, добытого в результате удивительного сплава удачи, смелости и ловкости, мы всегда единодушно солидаризовались с попугаем, который в анекдоте советовал своему хозяину – выезжающему на ПМЖ еврею – безжалостно отдать его чучельнику. Причем отдать еще живого, потому что валить из СССР надо «хоть чучелом, хоть тушкой». Как того и требовал бдительный советский таможенник. О «социальных лифтах» мы тогда не думали. Нам хотелось свободы, а СССР – это не место, где она жила…

…Больше всего мы хотели, ясное дело, в Париж. И уходя из универа, мы договорились, что, попав в Париж, каждый из нас каждое первое воскресенье мая с 12 до часу дня будет ждать остальных у Триумфальной арки. Это – на тот случай, если жизнь разбросает нас и мы потеряемся.

И вот в мае 1995 года я – уже как журналист – попал в Париж. На празднование 50-летия победы во Второй мировой войне и на выборы президента Франции: тогда уходил блистательный Франсуа Миттеран и приходил упорный Жак Ширак. «Социальный лифт» сработал и в Украине: я работал, и мне опять повезло…

…Было как раз воскресенье, и первым делом я попросил посольских отвезти меня к Триумфальной арке. И вот она – площадь тогда еще Этуаль (сейчас – Шарля де Голля). Вот Арка, под ней вечный огонь, немного гуляк-туристов. Вокруг рабочие возводили трибуны для гостей и журналистов, которые должны были наблюдать за торжественным парадом Победы. И я до сих пор не могу сказать, что это было. Я знал, где мои друзья в этот момент – в Киеве и в Одессе, а не в столице Франции. Но я стоял там целый час. Тогда в первый раз. Но и теперь, когда бываю в Париже в мае, в первое воскресенье я провожу час под Триумфальной аркой…

…Потом, правда, у меня добавился еще один ритуал: я веду всех, кто хочет, под мост над Сеной, из-под которого открывается удивительный вид на Собор Парижской Богоматери. И под которым обыгравший в карты Парамошу булгаковский генерал Чарнота из «Бега» Алова и Наумова в белом фраке уселся прямо на заплеванные камни и причитал: «…Мне сегодня подали гигантскую милостыню, я богат, но мне отчего-то грустно. Мне никогда не было так грустно, даже когда меня расстреливали… Когда вас поведут в рай, я буду сидеть так у ворот, и передо мной будет лежать шляпа. Я буду сидеть там тысячу лет и просить. И никто не подаст. Никто! Даже самый добрый из нас – Бог! При желании можно выклянчить все! Деньги, славу, власть, но только не Родину, господа… Особенно такую, как моя… Россия не вмещается, не вмещается в шляпу, господа нищие. Лакей! Обслуживать до утра! До встречи в раю…».

…У меня тоже была Родина – Советский Союз. Сейчас есть Украина. Но почему-то и мне так грустно. И в Париже – в том числе. Потому что из Парижа я всегда возвращаюсь в Киев. И буду возвращаться. Хоть чучелом, хоть тушкой. Чтобы потом опять хотеть в Париж…

Вот такие два социальных лифта. Один ехал вверх, но не хватало свободы. Другой вывез в свободу и остановился. Чтобы, не исключено, упасть вниз. И что? А ничего. Работаю и получаю я и до сих пор. Но реально вижу уже антисоциальные лифты – объявления о том, что на работу теперь в Украине берут винтики и шпунтики не старше 35-40 лет. А мне уже за 50. И еще живы друзья детства, которые уже никому не нужны…

…Но это у меня так. А у других – молодых и совсем юных, но живых – лифт вообще не едет. Никуда. Потому что нет его…

…А на «Посольских вечерах» своим удивительным голосом гостям еще спел и неувядающий Дмитрий Гнатюк: «…Так ликуй и вершись/ В трубных звуках весеннего гимна!/ Я люблю тебя, Жизнь,/ И надеюсь, что это взаимно!». И мне кажется, что это именно та надежда, которая умирает последней…