Вторая мировая война неожиданно вернулась на летних каникулах 1969 года. Отец был одет в плавки, и я вдруг увидела две затянувшихся раны на его бедре – одно большое и еще одно поменьше. Он сказал, что это «следы от осколков гранаты» — военные ранения. Но я не знала точно, что такое «осколки гранаты» — мне было тогда всего шесть лет. Но я боялась дотронуться до этих зияющих дыр в его теле, хотя они меня одновременно завораживали. Примерно десять лет спустя во время одной транзитной поездки через ГДР отец вдруг вскрикнул: «Вот эта деревня! Вот здесь я стоял в пруду, когда появились русские танки»!
Конечной целью этой поездки была могила моего деда в Польше, отца моей матери, Адольфа фон Таддена. Семейное кладбище было разорено – кресты поломаны, все, что можно было разрушить, было разрушено. Мне оставалось только спасать несчастных лягушек, сваливавшихся в разрытую могилу.
В выдвижных полках комода в жилой комнате моих родителей все еще лежат картонные коробки со старыми черно-белыми фотографиями. Ребенком я часто их рассматривала. Вот отец в молодости – в форме, черноволосый, с очень интересным лицом, сильно отличающимся от типичного угловатого образа немецкого солдата со стрижкой «спереди подлиннее – сзади выбрито». Вот мама – белокурая, с очень ровными и настолько немецкими чертами лица, будто ее создал сам главный идеолог нацизма.
Истории жизни моих родителей были настолько различны, насколько это только можно себе представить. Отец, писатель Дитер Веллерсхофф, был активистом молодежной организации в гитлеровской Германии. Он рассказывал, что в школьном возрасте завидовал старшеклассникам, которые носили униформу и имели такой успех у девушек, о каком он тогда мог только мечтать. В 1943 году в возрасте 17 лет он записался добровольцем в Вермахт, чтобы избежать службы в СС, куда его ранее уже пытались призвать.
Отец моего отца занимал небольшую руководящую должность в региональном отделении НСДАП. В годы Первой и Второй мировой войны он был офицером. Моя бабушка не интересовалась политикой. От бомбежек она бежала в Силезию, где умерла во время операции на желчном пузыре. Младший брат отца провел последние годы войны в интернате для сирот.
Моя мать, Мария фон Тадден, происходила из очень религиозного аристократического семейства из Померании. Она даже не состояла в Союзе немецких девушек. Ее семья считала нацистов отбросами общества и презирала их политическую позицию. Сводный брат матери, Рейнольд фон Тадден, был помощником пастора и в 1937 году был за это арестован. После войны он основал Евангелический собор.
Те, кто рассуждает о некой коллективной вине немцев, совершенно не учитывают, что ни один коллектив не бывает абсолютно однородным. В Третьем рейхе были явные преступники – Адольф Гитлер и его приспешники. Были явные жертвы – в первую очередь, евреи, а также политзаключенные, люди нетрадиционной сексуальной ориентации, инвалиды и т.д. Кроме того, были пособники нацистов и те, кто закрывал на это глаза. Но были также и люди, помогавшие жертвам, и люди, по крайней мере отказывавшиеся помогать нацистам. А еще были немецкие солдаты, у которых не было иного выбора, кроме как идти на войну, копать окопы, стрелять по людям, считавшимся противниками, и убивать их.
Уже по одной только причине того, что жизни моих родителей складывались настолько по-разному, я всегда выступала против разного рода обобщений. Я сама никогда не могла понять, к какой категории принадлежу – к жертвам войны или к военным преступникам. Мой отец воевал на Восточном фронте, был ранен и комиссован. «Ты убивал русских?» — спрашивала я его. Он отвечал, что не знает, потому что в ночном бою ничего не видно – солдаты просто стреляли в ту сторону, откуда уже раздавались выстрелы и где видны были пули. В казнях он, по его словам, участия не принимал, потому что в танковой дивизии «Герман Геринг» было принято, чтобы солдаты добровольно вызывались быть палачами. Он отказывался от этого, потому что не хотел расстреливать связанных солдат противника. Кроме того, ему «просто повезло», что он оставался в Берлине, когда часть его дивизии гонялась в Италии за партизанами. Но он до сих пор затруднялся предположить, как бы он себя повел, если бы ему пришлось участвовать в такой бойне.
Сводная сестра моей матери, Элизабет фон Тадден, была приговорена народным судом к смерти после того, как в 1944 годы высказала вслух мнение, что война, по сути, проиграна. Ее «заложил» один гестаповский шпион, после чего ее осудили и казнили. Каждый раз, посещая мемориал на месте казни сестры, мать переживала о том, какой же короткой была дорожка на эшафот. «Ей ведь даже не хватило времени, чтобы спеть хотя бы один куплет церковной песни», — сокрушалась она.
Но и в семействе фон Тадденов хватало противоречий: старшего брата моей матери звали Адольф фон Тадден. Впоследствии он стал председателем ультраправой Национал-демократической партии Германии. Во время войны он был приближен к нацистам, чем вызвал возмущение остальных членов семейства. При этом одна из его близких подруг была наполовину еврейкой из Вены. До сих пор сохранилась их переписка. Вскоре после войны этот дядя рисковал жизнью, когда безуспешно пытался вывезти своих мать и сестру из города Ванеров (Померания), занятого советскими войсками. А позднее, как рассказывала мать, он восхищался Израилем, государством с идеально организованной структурой.
Когда я родилась, матери было 40 лет, отцу 37. У большинства моих одноклассников родители во время войны сами еще были детьми. Возможно, в этом была причина, почему в 1970-х годах в школе такие темы, как времена Третьего Рейха и Второй мировой войны, проходили примерно так же, как Тридцатилетнюю войну или Крестовые походы – именно как историю давно минувших времен. Тем не менее, я постоянно задавалась вопросом, почему мы не обсуждали на уроках историю наших собственных семей. Моя сестра старше меня на девять лет. По ее словам, в школьные годы она постоянно возмущалась, что у ее одноклассников никто не обсуждал дома времена национал-социализма. А наши родители специально возили ее в школьном возрасте в бывший концлагерь Дахау.
Я до сих пор с какой-то беспомощностью вспоминаю один инцидент, случившийся со мной в школе. Как-то на перемене я поссорилась с одним мальчиком, и он бросил мне в лицо огрызок яблока. Причину ссоры я уже не помню, но до сих пор помню реакцию учителя, поразившую меня. Вместо того чтобы отругать нас обоих, он сказал, что мальчик просто подбросил огрызок, и он случайно попал мне в лицо. Этот мальчик был евреем, его дед и бабушка погибли в концлагере. Для меня это был момент, когда я осознала, что учитель просто не мог относиться к этому мальчику так же, как ко всем остальным ученикам в классе. Он для него всегда был «особым случаем».
Почему? Может быть, потому, что эти ужасные годы Третьего рейха все же были гораздо ближе, чем многим хотелось бы? Возможно, многие семьи действительно предпочитали замалчивать эту тему дома, тогда как мои родители писали и издавали целые книги о своей жизни при национал-социализме. Они до сих пор так много говорят о прошлом, что уже само по себе подтверждает высказывание моего отца о том, что война и, прежде всего, выживание на войне стали двигающей силой всего того, что случилось потом. По его словам, у него после войны было ощущение, что теперь он может выдержать все, что угодно.
Родители передают свой жизненный опыт, а также свои травмы и познания, детям. Моя мать говорит, что она никогда не хотела донести до нас, ее трех детей, какую-то конкретную информацию, а хотела только описать свои впечатления от национал-социализма. Отец говорит, что хотел передать нам собственный опыт и осознание того, что в конечном итоге каждый человек может полагаться только на самого себя. В одном интервью журналу Der Spiegel, посвященному травмам, полученным во времена войны, психоаналитик Хартмут Радебольд сказал: «Родители подсознательно дают своим детям задание: продолжите жизнь нашей семьи, сделайте ее лучше».
В чем заключалось мое задание, которое дали мне мои родители? У группы Tocotronic была одна забавная песня под названием «Я хочу быть частью молодежного движения». Так вот, я никогда и ни при каких обстоятельствах не хотела быть такой. В те времена я так же категорично отвергала идеи Поппера, как и панков, потому что была крайне скептично настроена по отношению к любому коллективу. Это недоверие сказалось и на воспитании моих собственных дочерей, потому что я запрещаю сама себе обосновывать свои действия словами: «Но ведь все другие дети тоже так делают». Но я хочу, чтобы мои дочери ориентировались, в первую очередь, на самих себя, а не на «всех остальных», и ни в коем случае не подчинялись авторитарным структурам.
Когда я спрашиваю моих более молодых коллег, как их семьям жилось во времена Третьего рейха, они рассказывают о своих дедах и бабушках с такой огромной дистанцией, что мне кажется, будто они зачитывают отрывки из старого романа. Один коллега сказал, что его дед был «плохим нацистом», но не смог объяснить, что же он при этом имеет в виду. А другой дед? Ах, да, а что же было с ним? Другой коллега рассказал, что его дед участвовал в войне, потерял одну ногу, а потом запретил в своем доме даже игрушечные пистолеты. Но дед умер раньше, чем он смог бы его подробно расспросить о военных временах. Еще одна коллега сказала, что ее деды и бабушки во время второй мировой войны еще сами были детьми.
И все равно прошлое постоянно прорывается в настоящее. Два года назад мы с мужем и детьми сидели в каком-то ресторане в городке Аумюле (Aumühle) под Гамбургом. На календаре было 16 сентября. Несколько здоровых, широкоплечих и, как нам показалось, не совсем трезвых молодых мужчин, а также несколько пожилых мужчин и несколько женщин со старомодно завязанными в клубок волосами прошли мимо нас в соседний праздничный зал. Один из этих мужчин был одет в плотную кожаную куртку и футболку, на которой был написан какой-то лозунг. Сквозь закрытую дверь мы слышали застольные речи, но не могли различить конкретные слова. Однако тон, которым говорили выступавшие на застолье, мы помнили по еженедельным радиосводкам из времен национал-социализма. Оказалось, что эта группа старых и молодых национал-социалистов отмечала 120-й день рождения адмирала Карла Деница, сподвижника Гитлера, который умер в Аумюле. Мы не знали, что нам было делать в сложившейся ситуации. Также я не знала, как бы поступила моя мать, как бы поступил отец. Что бы они ожидали в этот момент от меня? В итоге мы просто расплатились по счету и покинули этот ресторан навсегда.
Я иногда гадаю, о чем буду думать, когда настанет время воспоминаний о своем 17-летнем возрасте. О том, как я, будучи еще несовершеннолетней, пробралась в ночной клуб? Или о том, как я выхаживала больных ежиков? В любом случае, это не будут какие-то из ряда вон выходящие воспоминания. И это хорошо.
Дитер Веллерсхофф (Dieter Wellershoff)