Знаю, что читатели ждут продолжения путевых заметок про Грецию. Это будет в понедельник. А сегодня такой день, который невозможно обойти вниманием – 22 июня. В 1941-м в этот день началась Великая Отечественная война. Она изменила мир и прошлась рикошетом по моей семье. Уже несколько лет ВОВ у нас заменена на Вторую мировую, поэтому такой даты, как 22.06.1941 официально не существует. Но куда мне деть дедовские фотографии и письма с фронта, которые мама хранила в своей шкатулке, пока не умерла 8 лет назад?..
Когда-то я уже писала о “войне глазами своего деда”, но вряд ли кто-то из читателей запомнил это эссе. Поэтому можно и повториться. В 1939 году деду было под тридцать, и «в хозяйстве» имелось трое детей мал мала меньше, но его призвали как резервиста в пограничные войска. Пограничники оказались первыми, кого настигла война. В этот самый день – 22 июня. Воскресный.
Дед мало говорил о первых днях войны. Но иногда скупая гордость прорывалась, и он заявлял, что именно погранцы (находившиеся в подчинении злого демона Берии) встретили войну как опытные солдаты, а не как перепуганные дети.
Дисциплина в пограничных войсках действительно была железная. Да и специфике выживания в полевых условиях солдаты научились очень быстро. Чего не скажешь о других частях.
Со слов деда я знаю, что западная граница, где он служил, фактически все время находилась в состоянии полной боевой готовности. Пограничная разведка однозначно докладывала о скоплении техники и солдат немецких войск в непосредственной близости от полосы препятствий. Сутками сидели в «секретах», переползали на «ту сторону», даже подслушивали переговоры потенциального противника. Оружие всегда было под рукой. Знали, как действовать, куда идти, если придется отступать или наступать.
18 июня 1941 года личный состав заставы, где служил дед, рассредоточили вдоль границы и велели ждать самолет. Это был мало описанный в литературе, но хорошо известный историкам облет нашим самолетом-разведчиком немецких позиций. Летчик несколько раз сажал машину в поле, писал на крыле шифрованное донесение. К нему из «секрета» бесшумно подходил пограничник, брал донесение, так же бесшумно исчезал, передавая по цепочке на «базу», оттуда донесения шли прямиком в Кремль. Сам дед в цепочке не поучаствовал, но вполне мог: самолет сел на участке рядом. И вечером, в казарме, парень, принявший бумагу от летчика, сказал два всем понятных слова: «Уже скоро».
Далеко не везде их встречали как родных. Не во все хаты пускали ночевать. Немцев еще не было, но крестьяне уже знали – раз солдаты убегают, власть скоро поменяется. Через две недели мой дед в каком-то селе увидел первых немцев. Их встречали вполне доброжелательно. Хозяйка, тайно накормившая солдат, сказала, что крестьяне надеются: немец может дать землю, колхозов не будет
Они знали, что завтра или послезавтра начнется война. Но не до конца понимали, как она выглядит. Не представляли себе ковровые бомбардировки. Не знали, как останавливать фонтаны крови, бьющие из ран бойцов, в то время как единственная девушка санинструктур лежит раненная и оглушенная взрывом в луже своей и чужой крови.
У пограничников не было тяжелого вооружения. Максимум – пулемет, но и этого вполне хватало, чтобы не пропускать немцев целый день. Лес разбили на квадраты. По словам деда, упорно отрабатывали каждый. Когда пулеметные ленты закончились, так же организованно отступили туда, где должен был быть гарнизон. Но гарнизона уже не обнаружили. Он пал раньше пограничников. Его просто разбомбили вместе со спящими солдатами.
Дальше была дорога из Беларуси в Украину. Лесами, болотами проселочными дорогами. Шли небольшими группами. Проходили сожженные аэродромы с сотнями скелетов так и не взлетевших самолетов. Проходили кладбища танков, которые не завелись. Проходили разгромленные склады оружия.
Далеко не везде их встречали как родных. Не во все хаты пускали ночевать. Немцев еще не было, но крестьяне уже знали – раз солдаты убегают, власть скоро поменяется. Через две недели мой дед в каком-то селе увидел первых немцев. Их встречали вполне доброжелательно. Хозяйка, тайно накормившая солдат, сказала, что крестьяне надеются: немец может дать землю, колхозов не будет. Она рассчитывала на корову. Но солдаты еще не ушли за околицу, как в селе послышались выстрелы: начались первые расстрелы.
Много лет спустя после войны дед случайно оказался в тех краях и заехал в село, где его кормили. Оказалось, что в 1942-м все дома сожгли немцы. Куда делась добрая тетка – сгорела с односельчанами или спаслась – он так и не узнал.
Я несколько раз спрашивала его: а куда вы шли? И всякий раз получала ответ – к своим. Под «своими» привычно понималась линия фронта. Но лишь повзрослев, я поняла: они шли к своим родственникам, домой. В отсутствие командиров и начальников, без оружия и понимания, что происходит, предоставленные сами себе, люди интуитивно двигались к дому.
Дошли не многие. Мой дед дошел. В середине июля он практически оказался у цели: от порога родного дома в Сквире его отделяли несколько десятков километров. Но тут он с попутчиками слился с большой группой отступающих и вместе с ними попал в котел под Белой Церковью. В рукопашном бою (оружия не было) сразился с тремя немцами, в итоге они его скрутили и взяли в плен. Деда вместе с колонной военнопленных отправили в дарницкий концлагерь, который, судя по описанию, находился где-то недалеко от того места, где я сейчас живу.
И тут нашу семью (мою бабку, мать, ее двух сестер и еще не рожденного на тот момент младшего брата) спасла коллаборационистская натура украинского хохлобыдлячества: надзирателем в концлагере оказался… односельчанин моего деда. Практически сосед. Он “продал” земляка за бутылку самогона, курицу, новое пальто и золотой царский червонец – единственную фамильную ценность в семье
И тут нашу семью (мою бабку, мать, ее двух сестер и еще не рожденного на тот момент младшего брата) спасла коллаборационистская натура украинского хохлобыдлячества: надзирателем в концлагере оказался… односельчанин моего деда. Практически сосед. Он “продал” земляка за бутылку самогона, курицу, новое пальто и золотой царский червонец – единственную фамильную ценность в семье, случайно пережившую коллективизацию и раскулачивание.
Что было дальше, рассказывать нет смысла. Выживали и прятались. Жили в брошенных домах и квартирах в Киеве. В Сквиру возвращаться боялись. Причем боялись своих – что кто-то из односельчан выдаст сбежавшего пограничника. Дед искал путь к подпольщикам. Не находил. Бабка ездила менять вещи на продукты. Убегала от облав в поездах – пойманных отправляли на заводы в Германию.
Потом перебрались в Житомир, к которому вплотную подошли партизаны. Первый партизанский штурм города провалился. Прямо у порога дома, на глазах моей мамы, ранило совсем юного партизана: то ли автоматная очередь, то ли осколок пропороли ему живот. Вывалились кишки. Их присыпало ватой из простреленного ватника. Юноша умирал в страшных мучениях. Бабка и ее соседки пытались его спасти, но их неумелое врачевание только добавляло ему страданий. Всю свою жизнь, до самой смерти мама не могла смотреть на требуху на базаре – ей становилось плохо от ее вида и воспоминаний.
С первой же отбитой волной партизанского наступления дед ушел воевать. Просто подобрал чей-то автомат, взял со стола кусок хлеба, и, не успев ничего сказать жене и детям, побежал за партизанами.
Вернулся он только в 1946-м, пройдя две войны: Великую Отечественную и Японскую. Пришел с войны, как с работы. Нашел брата – инвалида войны, немедля «заделал» сына, моего дядю, и начал новую, мирную жизнь. Без праздника, без цветов, без пышного застолья. Посидели, конечно, выпили, поговорили и в поле работать: 1946-й был годом неурожайным, голодным. Нужно было опять выживать, теперь уже без войны.
Обычная совсем история. С учетом АТО – совсем не удивительная, бытовая. Но для меня она как часть тела. Оторвать двадцать второе июня я могу только с кожей. Пусть этой даты нет в современных календарях, она в моем семейном альбоме, в пожелтевших, плохо различимых фотографиях. Этот день был в истории. Так же, как и 9 мая. Две даты неразрывно связаны: день скорби и день победы. Главное, не перепутать…