Радиоактивный пепел

Владимир Слободенюк был одним из первых, кто, помимо работников Чернобыльской атомной и пожарных, имел уникальную и печальную возможность оценить масштабы того, что произошло 26 апреля 1986 года. Это входило в его должностные обязанности. Полковник Слободенюк возглавлял 6-е управление КГБ УССР, занимавшееся обеспечением безопасности на объектах советского оборонного комплекса.

Катастрофа с тех пор как бы стала частью его жизни: безвозвратно потерянное здоровье, смерть друзей и коллег, так же как и он «пощупавших» самый мирный атом в первые часы, дни и месяцы после аварии. О своих впечатлениях от тех событий журналистам рассказал генерал-лейтенант запаса Владимир Слободенюк.

Владимир Никитович, когда вы узнали об аварии на ЧАЭС?

— На тот момент я всего десять дней находился в должности начальника 6-го управление КГБ УССР. Когда поступила информация об аварии, я был назначен руководителем группы, которая немедленно выехала на это чрезвычайное происшествие. Поскольку у меня даже еще своей квартиры в Киеве не было — жил я в своем служебном кабинете, — то сразу же ночью сел в машину и поехал. Где-то через 1,5—2 часа мы уже были на месте.


А что это была за группа?

— В правоохранительных органах есть такое понятие — оперативно-следственная группа, которая выезжает на место события. Я возглавил оперативно-следственную группу КГБ УССР. Разумеется, на месте работал Припятский горотдел КГБ, куда мы заехали перед тем как поехать на саму станцию. Сотрудники горотдела, конечно, были там буквально с первых минут после аварии.


У вас уже была какая-то информация о том, что же там на самом деле произошло?

— В группу, которая поехала вместе со мной, входили специалисты. Они, конечно, лучше меня разбирались в этой проблеме. Они предполагали, что ситуация действительно серьезная, но не представляли себе масштабов трагедии. Когда мы уже приехали на станцию, прошли на место событий, то буквально после нескольких откровенных бесед с персоналом станции пришли к выводу, что авария очень серьезная. И немедленно доложили в Киев, руководству Комитета о выбросе радионуклидов, высоком радиационном фоне и, конечно, о том, что произошла разгерметизация.


Во сколько это было?

— Авария произошла в 1.30 ночи 26-го, а первый наш доклад был где-то в 4—5 утра.


Но станция подчинялась не Киеву, а все-таки Москве. Вы докладывали только в Киев или прямо в Москву?

— В первую очередь мы докладывали в Киев. Но у нас сразу же появилась и связь с Москвой — нам оперативно установили ВЧ-связь. После нашего первого доклада из Москвы пришло очень серьезное, можно сказать отрезвляющее, замечание. Мол, вы там не устраивайте паники, никакой разгерметизации реактора нет, данные сектора атомной энергетики ЦК КПСС свидетельствуют о том, что произошла обычная авария. А директор станции Брюханов говорит о диверсии. Стали разбираться с вопросами диверсии. Но это было только на самом первом этапе.


Получается, что в Москве вообще не осознавали масштабы аварии?

— Масштабы этой аварии в течение какого-то времени не осознавали ни в Москве, ни у нас. По крайней мере на протяжении примерно полусуток. А около 10 часов утра прибыли первые подразделения химвойск, которые провели замеры радиации. И мы увидели, что радиоактивный уровень крайне высок. После этого Пикалов — замминистра обороны СССР — приказал докладывать выше.


А вы поехали на станцию без дозиметров, спецодежды?

— К сожалению, да. Мы приехали неподготовленными. Просто недооценили ситуацию. Когда прибыли на место, нам выдали какие-то йодистые таблетки. Но и их было очень мало. А буквально через несколько часов уже никто не мог говорить. Мы все охрипли и почти полностью потеряли голоса.


Известно, что и милиционеры, стоявшие в оцеплении, и водители в первые дни тоже были без всякой защиты…

— Да, к сожалению, это правда. Когда я подъезжал к Припяти, то видел оцепление из милиционеров, среди которых были даже заместители министра внутренних дел Украины. Это происходило рано утром, на них сыпался радиоактивный пепел, а они ели буковинскую колбасу на свежем воздухе.


Версию о диверсии поддерживали на самом высшем уровне?

— Нет, она недолго была популярна. Во всяком случае, в нашем кругу. Так получилось, что я очень длительное время работал на оборонных предприятиях, в том числе и на тех, которые выпускали, помимо всего прочего, взрывчатые вещества. Прошел путь от слесаря до генерального директора. Когда я посмотрел на разрушенный блок, то понял: чтобы его так взорвать, нужен целый эшелон современных взрывчатых веществ. Поэтому мы сразу предположили, что причина аварии заключается в каких-то технологических проблемах. Конечно, отрабатывались все версии, и очень долго. Я потом руководил штабом здесь, в Киеве. Версия возможной диверсии все равно рассматривалась, но специалистам было понятно: взрыв такой силы мог произойти, скорее всего, из-за технологических проблем, из-за неправильной эксплуатации реактора.


Ваше ведомство в то время везде имело свои глаза и уши. Была ли у вас информация, что на ЧАЭС что-то не так, могут быть проблемы?

— Я вам больше скажу: были доклады людей из числа персонала станции, работавших, так сказать, с нами. Эта информация обобщалась с помощью специалистов, глубоко анализировалась, а потом в виде докладных записок направлялась в ЦК Коммунистической партии Украины. Мне это абсолютно точно известно. Когда авария произошла и пришлось разбираться, кто виноват, то поднимались все материалы. За предыдущие годы, месяцы, даже, наверное, и недели до взрыва в ЦК Компартии Украины неоднократно направляли материалы о том, что на ЧАЭС имеются серьезные нарушения технологической дисциплины. Часть этой информации была направлена в ЦК КПСС, часть — в КГБ СССР. Насколько я знаю, председатель КГБ УССР Муха устно докладывал по этому поводу кому-то из руководителей ЦК КПУ, в оборонный отдел.


Реакции никакой не было?

— Мне сейчас трудно судить. Видимо, какая-то реакция была. Но она практически никак не сказалась ни на тех, кто докладывал, ни на самой станции. Хочу вам сказать, что для меня и как для сотрудника госбезопасности, и как для человека, который долго работал на производстве, было очень неприятно одно высказывание бывшего заместителя председателя Совета министров СССР Щербины. Оно было своеобразным лозунгом среди атомщиков: если техника безопасности мешает добывать необходимое количество киловатт энергии, значит, такая техника безопасности нам не нужна. Вы понимаете, когда руководитель говорит такое, то сразу становятся неактуальными вопросы порядка, дисциплины, требований к эксплуатации такого серьезного оборудования, как на атомной станции. Мне кажется, что в этом и была основная причина случившейся беды.


Ходят слухи, что настоящей причиной аварии был некий эксперимент, который проводился на станции в военных целях. Мол, ЧАЭС была важным военным объектом, едва ли не особым исследовательским институтом. Вы можете что-то сказать по этому поводу?

— Нет, такого не было. Когда шел поиск возможностей для локализации последствий, когда искали различные средства, технику, оборудование, было решено очень жестко засекретить все данные, обобщения, полученные в ходе работы над этими проблемами. Для них был установлен гриф «совершенно секретно». Аргумент — это уникальное достояние, нигде в мире еще не было таких возможностей оценить все последствия и для техники, и для жизни человека, и для природы — флоры, фауны. Считали, что это достояние Советского Союза, полученное ценой больших жертв, и его надо беречь, использовать как возможную информационную базу для последующей разработки в сфере возможных аварий, взрывов, высокой радиоактивности.


Все-таки был один взрыв или два?

— Точно не знаю. Но мы полагали, что могли быть взрывы, связанные с разрушением оборудования станции, которые кто-то слышал, а кто-то — нет.


Ходили слухи, что даже анекдоты составлялись в вашем ведомстве. Например, «Чернобыль — наш ответ на «Челленджер». Это правда?

— Думаю, это исключено. Какое отношение имеет «Челленджер» к Чернобылю? Другое дело, что выдвигались совершенно фантастические версии причин катастрофы. Люди присылали нам свое видение этой проблемы. Одни рассказывали о звезде Давида, другие цитировали Библию, Нострадамуса. Тысячи всевозможных вариантов. Я лично считаю, что главной причиной была техническая безответственность личного состава, а также царившая на то время в стране общая атмосфера безответственности в сфере техники безопасности. Кроме того, готовились к сдаче очередные блоки ЧАЭС — пятый и шестой, — и поэтому произошло смещение сроков капитального ремонта четвертого блока. В общем, в результате этих и других совпадений целая серия автоматических защит, которая предусмотрена технологическим процессом, была отключена.


В первые дни чего было больше — паники или ступора?

— Паники и ступора не ощущал. Вначале было недопонимание ситуации. На то время я был относительно молодым руководителем, и у высшего руководства имелись все основания полагать, что я, возможно, неглубоко вник в проблему, доложив о разгерметизации блока реактора и извержении радиоактивных элементов. Поэтому было принято решение меня усилить. Руководителем прислали заместителя председателя КГБ генерала Петрова. Я стал его замом. Это произошло 27 числа примерно в 15—16 часов. Вначале планировалось прислать из Москвы лишь специалиста по технологическим вопросам, поскольку руководство станции заверяло, что нет особой проблемы. Так они доложили в ЦК. Но уже к концу дня (27 апреля) было принято решение о том, что работу возглавит Щербина — первый заместитель председателя Совета министров СССР. Затем приехал академик Легасов. Это достаточно высокий уровень. И в этот же день уже были подготовлены транспортные средства для эвакуации людей из Припяти.


А кто принимал решение об эвакуации?

— Принимать решение должны были на самом высоком уровне, однако его затянули. Считали, что возникнет большая проблема с эвакуацией. Просто объявить об этом нельзя, поскольку надо было подготовить людей. Это большой участок работы для всех служб, в том числе и для нас. Необходимо было обойти все дома, рассказать, что придется уезжать. Была установка ориентировать людей на то, что отъезд продлится недолго. Через три дня все вернутся, поэтому брать надо только самое необходимое. Все это тянулось достаточно долго и в результате многие уехали сами. А подготовленные для эвакуации автобусы попали под облучение…

Да, проблема с оповещением населения и принятием быстрых и эффективных мер действительно была. 26 апреля я уже знал, что уровень радиации очень высок. В это же время около здания Припятского горкома, где располагался наш штаб, в песочнице играли дети. Никто из родителей даже не предполагал, что произошла такая ужасная катастрофа.


Обещание эвакуировать на несколько дней — это сознательная ложь или вы действительно верили, что все быстро закончится?

— Даже те, кто организовывал эвакуацию, во всяком случае те, с кем я лично общался, считали, что это действительно ненадолго. Ну максимум пять дней. Например, академик Легасов в припятском лесу собирал грибы и ел их. Он считал, что ерунда все это, не надо нагнетать панику, ничего страшного не произошло. Многие недооценивали возникшую ситуацию.


Легасов покончил с собой?

— Да.


Вы доверяли информации, которая поступала от официальных «атомщиков» после взрыва?

— У нас были оперативные возможности хорошо перепроверять всю информацию, которая поступала. И я думаю, что в основном мы знали истинное положение вещей.


Чем занималось руководство станции после взрыва: ликвидацией последствий или спасением собственной шкуры?

— Мне трудно сказать. Я просто не знаю, чем занимался Брюханов после катастрофы. Но хочу сказать: на его совести то, что он пытался скрыть истинные масштабы случившегося. В том числе и от нас.


Ваши первые впечатления от выезда на место события? Вы облетели реактор на вертолете?

— Нет, еще не было вертолетов. Это уже позже облетал, изучал вопрос засыпки реактора. Мы просто приехали на машине оперативно-следственной группы вместе с водителем, двумя оперативными работниками и следователем.


Сразу пошли на блок?

— Заехали в городской отдел, взяли там сотрудника, чтобы нам все показал, и пошли на блок.


Вы понимали, что ваше здоровье подвергается угрозе?

— Наверное, нет. Я тогда еще слабо разбирался в этой проблематике. Но вот Валентин Носко, который был ведущим специалистом в этой отрасли, думаю, понимал.


Тем не менее шел?

— Да, шел рядом. Я осмотрел место аварии и отправился документы готовить, а он неоднократно бывал на станции, смотрел, беседовал. Именно Валентин Федорович получил информацию о том, что произошла серьезная катастрофа. Носко вместе со специалистами и одним из работников КГБ СССР отработал модель происшедшего, которую ни одна комиссия не смогла опровергнуть. Эта модель легла в основу официального заключения о причинах случившегося на ЧАЭС.


Были какие-то последствия для вашего здоровья от посещения станции?

— Пока живой, и слава Богу. А вообще, инвалид первой группы. Десять лет уже на пенсии.


Проводилась ли КГБ УССР оценка количества жертв и масштабов нанесенного ущерба?

— Сам Комитет не мог провести такую оценку, поскольку должны быть привлечены все ведомства. Возможно, она проводилась на уровне Совета министров СССР. Думаю, что и Министерство обороны, и все другие ведомства были задействованы. КГБ принимал очень активное участие в поиске путей локализации происшедшего. Однако ни у кого в мире не было соответствующего опыта, поэтому все приходилось делать самим. Так, в частности, было принято решение засыпать реактор песком.


Изменилась ли после проведения анализа чернобыльских событий нормативная база КГБ УССР, регулирующая обслуживание подобного рода объектов? Какие-то выводы были сделаны?

— Выводов было сделано немало. Сами знаете, когда петух клюнул… Пересмотрели в сторону ужесточения нормы обслуживания, совсем иной стала реакция на докладные записки. Да и действовать стали по-другому. Но, к сожалению, это уже было позже.


Иностранные разведки проявляли повышенный интерес к чернобыльским событиям? Вы принимали соответствующие контрмеры?

— Меры для закрытия информации нами предпринимались. Надо было сохранить уникальный опыт работы в таких экстремальных условиях. А что касается повышенного интереса, то мы его действительно фиксировали. Но я не могу сказать, что за ним кроется деятельность конкретных разведок. Во всяком случае, каких-либо разоблачений целенаправленных действий агентов противника на этом направлении не было.


Какие профессиональные, государственные и моральные выводы вы сделали из случившегося?

— В основе деятельности государства должен быть человек, а не киловатты. Именно из-за того, что этого не было, поздно было эвакуировать население. И неоправданно большое количество людей было брошено на станцию для ликвидации последствий аварии.
Знаете, все специалисты, несмотря на то что только-только произошла катастрофа, выступали против закрытия атомных станций. Только надо не выкачивать все деньги из отрасли, а вкладывать значительные средства в защиту, в создание новых технологий, необходимых условий для проведения качественного обслуживания реакторов. Создать систему оповещения и эвакуации. Самое главное — проводить работу, направленную на упреждение возможных последствий, которые могут возникнуть при эксплуатации такого оборудования.


Как вы лично считаете — атомная энергетика необходима?

— Как инвалид я считаю, что никто за двадцать лет ни разу не обратил на меня внимания. Но у меня пока есть возможность жить, поскольку я служил, работал, в том числе был депутатом Верховной Рады первого созыва. А как человек думаю: на сегодняшний день все равно необходимо большое количество энергии. И атомная энергия, на мой взгляд, вполне перспективна, прогрессивна и не более опасна для человечества, чем любая другая. Разве меньше проблем, связанных с выкапыванием подземных городов? В Донбассе целые деревни проваливаются под землю из-за добычи угля. А территории, которые затапливаются при строительстве гидроэлектростанций?


Если можно было бы вернуть время назад, что бы вы изменили в ваших действиях? Что сделали бы по-другому?

— Лично я многого бы не изменил. А вот исправить действия тех, кто отдавал много сил для получения киловатт, не заботясь о последствиях, не мешало бы.


Зная о последствиях для здоровья, вы бы пошли на станцию?

— Пошел бы. Да и вы бы пошли. Это однозначно. Я возглавлял штаб по ликвидации этой катастрофы. Во всех приказах было четко сказано: каждый может отказаться. За время моей работы на месте катастрофы побывали тысячи людей, но я не помню ни одного случая отказа. Даже когда все знали, к каким последствиям может привести эта работа.


Как вы думаете, почему?

— Наверное, у людей все-таки есть желание быть полезными хоть чем-то стране, другим людям. Оно оказалось сильнее. Помню, из Москвы нам прислали специальное транспортное средство для передвижения в зоне повышенной радиации. Мы его называли «танк». Говорят, их всего два было в стране, и предназначались они для Генерального секретаря ЦК КПСС на случай атомной войны. На такой машине мы вместе с генералом Ковтуном и работниками Министерства обороны объехали вокруг четвертого блока. Приборы, установленные на «танке», зафиксировали, что за бортом было 2 тысячи рентген в час.


А на борту?

— Не знаю. Датчики были, но ими не пользовались. Кроме того, была такая особенность: больше 25 бэр никому не писали. Если у кого-то уж очень много «набегало», то да. Например, мне написали 67 бэр.


Специальный приказ был?

— Такого письменного приказа я не встречал. Но была команда не связывать заболевания с Чернобыльской трагедией. Помню, многие мучились, пока официально признали, что их болезни — следствие радиации. Тогда Романенко был министром здравоохранения Украины. Официальная причина: проблема недостаточно изучена.


Вы были депутатом первого созыва Верховной Рады. Почему ушли из политики?

— На мой взгляд, в первом созыве депутатская работа была гораздо интереснее, чем сейчас. Учитывалось мнение каждого депутата, не было партийных обязанностей. Депутаты имели свою позицию по разным вопросам, и каждый ее отстаивал. Работа была шумная, бурная и от души. Кроме того, когда была принята норма, запрещающая совмещать депутатскую деятельность с работой в других структурах, я оказался перед выбором: продолжать службу или идти в парламент. Решил остаться служить на должности начальника Днепропетровского управления и даже не пытался баллотироваться в депутаты.

Беседовали
Владимир Лукин, Константин Мудрык, Александр Юрчук

54321
(Всего 0, Балл 0 из 5)
Facebook
LinkedIn
Twitter
Telegram
WhatsApp

При полном или частичном использовании материалов сайта, ссылка на «Версии.com» обязательна.

Всі інформаційні повідомлення, що розміщені на цьому сайті із посиланням на агентство «Інтерфакс-Україна», не підлягають подальшому відтворенню та/чи розповсюдженню в будь-якій формі, інакше як з письмового дозволу агентства «Інтерфакс-Україна

Напишите нам