Обычное августовское утро. Еще нежаркое солнышко приятно грело относительно свежую голову, а легкий ветерок не давал дурным мыслям в этой голове завестись. На площади Октябрьской Революции было как всегда людно, граждане неслись по своим делам, иногда, впрочем, останавливаясь у книжной раскладки. Выбор печатной продукции вполне соответствовал месту – от роскошного альбома на трех языках «Русская икона» (для иностранцев и за валюту) через трясину Чейза и дебри словарей к гороскопам Линды Гудман (для домохозяек и за рубли). Внезапно трусившая к 16-му троллейбусу дама предсмертного возраста остановилась, пронизала меня злобным взглядом и прошипела: «Ничего, скоро всех вас опять пересажают!». Было 19 августа 1991 года…
В те благословенные времена (иногда вспоминаю о них с легкой грустью) я был от политики дальше, чем декабристы от народа. В начале августа-91 мне как раз надоело трудиться в славном научно-исследовательском институте с оборонно-медицинским уклоном (тем более, что ходили слухи о скорых и повальных сокращениях), и я решил заняться книготорговлей в качестве наемной рабочей силы. Бизнес этот, хотя и находившийся в недоразвитом состоянии, приносил тогда вполне приличный доход даже рядовым продавцам, не говоря уже о владельцах многочисленных точек, множившихся по городу, как обожравшиеся виагры кролики.
Итак, утром 19 августа я чинно сидел на жестком складном стульчике, отвечал на вопросы потенциальных покупателей, следил за тем, чтобы с раскладки ничего не сперли, и совершенно не думал о всяких глупостях вроде Горбачева. Поэтому замечание неприветливой старушки на несколько минут поставило меня в тупик. Кого пересажают и, главное, почему «опять»? Я вроде еще не привлекался… Как выяснилось через несколько часов, злая бабуля просто знала то, чего еще не знал я.
Думаю, что если бы я до конца дня просидел на том же месте, на площади Октябрьской Революции, к вечеру моя осведомленность о событиях в Москве была бы полной и даже слишком. Однако нелегкие книготорговые тропы завели меня в район железнодорожного вокзала. Уже не помню, чем именно было вызвано такое перемещение – кажется, кто-то из тамошних продавцов просто не вышел на работу. Так или иначе, остаток рабочего времени я провел за аналогичной раскладкой, но на улице Урицкого. Вот там-то я услышал еще несколько фраз, снова повергших меня в недоумение. Какие-то покупатели средних лет (как сейчас помню, приобрели они книгу Дейла Карнеги), вкрапляя в интеллигентную речь элементы ненормативной лексики, обсуждали странную вещь – вроде бы кто-то откуда-то сместил Горбачева. Хорошо это или плохо, из их беседы я не понял и благополучно забыл об услышанном.
Более-менее ситуация прояснилась вечером. Придя домой и включив радиоточку на кухне, я вместо песенок Леонтьева про гиподинамию и светофор услышал зловещую классическую музыку, моментально вызвавшую ассоциации с тяжелыми утратами, регулярно постигавшими советский народ. Заинтересовавшись, кого же на этот раз мы недосчитались, я включил телевизор – как раз во время, чтобы увидеть постное лицо Янаева, бормотавшего что-то о чрезвычайном положении. Поскольку я ничего чрезвычайного в стране не заметил, да и вообще слабо представлял себе, как должно выглядеть это самое интересное положение, было принято соломоново решение, которым я горжусь до сих пор: мы с моими школьными друзьями пошли пить пиво…
И лишь через день лидеры победившей демократии объяснили мне, что еще чуть-чуть – и все бы пропало. Самое смешное, что я верю в это до сих пор.